Незначительное происшествие, о котором пойдёт речь и которое случилось на Всемирном фестивале молодёжи в Москве, мало кому известно, оставшись в своё время почти незамеченным. И хотя главный герой этого происшествия был почти тридцать лет известен как Кардинал, мы позволим себе утверждать, что даже в Ватикане до сих пор не знают о том, как, почему и при каких обстоятельствах этот человек отрёкся от своего сана.
Для того чтобы ответить на все эти законные вопросы, мы вынуждены начать рассказ с одной, не совсем обычной конференции, открывшейся в Тамбове за три месяца до начала фестиваля. Хотя эта конференция, как объявил её председатель, была межобластной и даже так сказать, чрезвычайной, в ней принимали участие всего девять делегатов.
И заседала эта конференция в довольно странном помещении — в старой бане престарелой тёти Саши, одиноко проживавшей на самой окраине Тамбова в деревянном покосившемся домике с давно немытыми подслеповатыми оконцами. Сразу за домом начинался огород, заросший лопухом и бурьяном, а в конце огорода и стояла баня, обычная, довольно древняя баня, крытая щепой, покоробившейся от солнца и дождей.
Организатором этой конференции был Кардинал, уже немолодой, но еще крепкий, сухощавый человек со сверкающей, будто наполированной автомобильным лаком лысиной, орлиным носом и пронзительным взглядом серых холодных глаз. Именно он и созвал эту конференцию, заранее списавшись с её участниками и сообщив им адрес тёти Саши, по которому они должны были явиться в положенный день. Сам Кардинал приехал в Тамбов заранее, чтобы обеспечить необходимую конспирацию, поскольку конференция носила строго секретный характер.
Первые два делегата, из Ростова, прибыли накануне открытия конференции, вечером, когда уже догорал майский закат. Кардинал сидел рядом с тётей Сашей на завалинке, попыхивая затейливой резной трубкой и мирно беседуя с ней о житье-бытье. Внизу, на дне оврага, на самом краю которого стоял домик тёти Саши, журчал ручеёк, тихий месяц осторожно подглядывал со стороны, вечерняя прохлада приятно освежала лысину Кардинала. Когда-то, давным-давно, тётя Саша содержала в этом домике воровской притон, и теперь обоим было что вспомнить. Кардинал знал, что тётя Саша уже много лет как «завязала» и теперь мирно доживает свой век, обратившись на склоне лет к господу богу, скорее всего во искупление старых грехов. Этим она снискала расположение отца Зосимы, местного священника, всегда ставившего её в пример своей пастве и даже дважды на глазах у всех отвезшего её домой в своей новенькой «Победе», которой духовный отец обзавёлся во славу господню.
Выслушав рассказ старушки, не без гордости поведавшей об этом факте. Кардинал произнёс:
— Логика жизни. Прежде ты, тётя Саша, жуликов поддерживала. Теперь другие жулики тебя поддерживают. Только прежние жулики тюрьмой рисковали, а твой отец Зосима крестом прикрыт, как бетонным дотом. Засел в своей курильне опиума и в ус не дует… «Тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман…»
— Не дело говоришь! — вспыхнула тётя Саша. — И вовсе отец Зосима не жулик, а духовное лицо… И нечего языком трепать!..
Именно в этот момент из-за угла появились две мужские фигуры. Кардинал бросился им навстречу, и начались объятия и восклицания:
— Здорово, мальчики!..
— Гутен таг, мейн либлинг!..
— А ну покажись, Кардинал!..
— Как доехали? Не наследили?
— Всё ин орднунг, — ответил один из прибывших, маленький, весёлый, круглый, как шар, человечек средних лет. — Ай-ай-ай, как мчится время!.. Нет, кажется, за нами никто не топал… Верно, Доктор? — обратился он к жгучему брюнету восточного типа с меланхолическими коровьими глазами и тупым тяжёлым подбородком,
— Кажется, нет, — пробурчал Доктор.
— Как в Ростове? — спросил Кардинал. — Еще кто приедет?
— Аусгешлоссен! — со вздохом ответил толстяк. — Кризис кадров. Дон мелеет на глазах. Одних уж нет, а те далече… — Толстяк бросил взгляд на тётю Сашу, сидевшую на завалинке, и шёпотом спросил: — Что это за казанская божья матерь?.. Не дружит ли она с оперативниками из уголовки?
— Нет, старушка — верняк, — ответил Кардинал. — Значит, двое на весь Ростов?
— Швере цайт, — вздохнул снова толстяк. — А как на берегах Невы?
— Тоже хвастаться нечем, — уныло ответил Кардинал. — Евлампий, Ухо, Ванда, Токарь и Хорёк в почтовых ящиках. Лёнька Винт запсиховал и вышел из игры. С повинной в уголовку пошёл. На работу устроился. Мода времени.
— Именно мода, — проворчал Доктор. — Грипп какой-то. Как в Москве?
— Списался. Голубь должен приехать. Сенька Мороз тоже загрипповал. И слушать не хочет!.. Подумать только, Сенька Мороз!.. Золотые руки, светлая голова!.. Через три месяца в Москве Всемирный фестиваль. Десятки тысяч иностранцев. Толпы на улицах. Танцы на площадях. Массовые гулянья на бульварах. Митинги, кучи зевак, оркестры. Открываются невиданные возможности!.. И тут лучшие кадры выходят из строя!.. Как вам нравится такой преферанс?..
…До поздней ночи Кардинал и ростовские делегаты вспоминали старых друзей и старые дела. За окном уже серел рассвет, когда Кардинал сказал:
— Однако пора и отдохнуть, мальчики. Ты, Пузырь, уже зеваешь, и по всему видать, что тебе надо подавить ухо. Доктор тоже устал. Будет, поговорили по душам. Наш разговор напомнил мне отрывок из «Тараса Бульбы»: «И витязи, собравшиеся со всего разгульного мира восточной России, целовались, взаимно, и тут понеслись вопросы: „А что Касьян? Что Бородавка? Что Колопёр? Что Пидсыток?“ И слышал только в ответ Тарас Бульба, что Бородавка повешен в Толопане, что с Колопёра содрали кожу под Кизикирменом, что Пидсыткова голова посолена в бочке и отправлена в самый Царьград. — Понурил голову старый Бульба и раздумчиво говорил: „Добрые были козаки!“»
