За столбами Мелькарта - [67]
Ящиков было пятьдесят — столько же, сколько взрослых рабов. На каждого взрослого раба приходилось четверо подручных, мальчиков или девочек. Они пролезали на четвереньках там, где не пройти (взрослому, оттаскивали породу на волокушах, поднимали её наверх в корзинах и наполняли ею ящик. К концу работы главный надсмотрщик знал, кто плохо работал, а раб и его подручные понимали, что их ждёт, если ящик будет неполным.
Понимал это и сириец Силен, вместе с которым работали Гискон и Дауд. Гискон слышал, что Силен считался когда-то силачом. Но теперь этого не скажешь. Вот он опять закашлялся и никак не может остановиться. Он держится руками за впалую грудь. Оковы на его ногах звенят. Говорит он дрожащим голосом:
— Таким я стал после неудачного побега. Меня били пятеро надсмотрщиков, обливали водой и снова били…
Отдышавшись, он берётся за кирку. Но, видно, в руках его совсем нет сил. Кирка отбила лишь несколько небольших кусочков породы. Но всё же ящик Силена будет сегодня полным, потому что другие, более сильные рабы помогут ему.
Подтаскивая к выходу тяжёлые куски породы, которые ему украдкой подбрасывали невольники, Гискон думал, о том, как несправедливы те, кто не считает рабов за людей. Правда, ведь и он так думал, пока не стал рабом сам.
В забое тихо. Гискон подносит фонарь к лицу Силена. Глаза его закатились, но губы, покрытые пеной, что-то шепчут.
«Пить… пить», — услышал карфагенянин и, повернувшись, побежал к люку.
Воды в шахте не оказалось. Просунув голову в отверстие, откуда лился скупой свет, Гискон попросил, чтобы в шахту спустили воду.
Пока Гискон с амфорой бежал к забою, лампа-часы уже успела погаснуть, и надсмотрщик неторопливо колотил в железный щит, подвешенный к потолку. Удары глухо отдавались по подземным коридорам.
Гискон торопился. Споткнувшись о кусок породы, он упал и больно ушиб колено. У входа в забой он увидел распростёртое на земле тело Силена.
Гискон наклонился над сирийцем и приложил ухо к его груди. Сердце Силена уже не билось.
Справа и слева по подземным коридорам шли, согнувшись, люди. Маленький фонарь, прикреплённый ко лбу обручем, делал их похожими на одноглазых великанов. Об этих великанах рассказывал как-то Мидаклит. Где теперь этот учёный эллин? Что стало с суффетом? Удалось ли им добраться до Керны?
Наверх Гискон поднялся последним. Щуря глаза от яркого света, он смотрел на окруживших его надсмотрщиков.
— Силен умер! — сказал он им.
— Его счастье, — бросил равнодушно один из надсмотрщиков, — но ты получишь его долю.
Гискон вздрогнул. И вот жёсткие руки схватили его, и жгучие удары обрушились на плечи и голову мальчика.
Суффет Хирам
Гискон поправлялся. Силы его восстанавливались. Заботливые рабыни приносили ему лепёшки, испечённые из дубовых желудей. Дауд по вечерам растирал ему спину оливковым маслом и пел песни на своём языке. У этих песен была такая грустная, щемящая сердце мелодия! Она уводила в далёкие травянистые степи, где живут свободные, как ветер, смелые охотники. Они ставят ловушки на зверей, делают засады на слонов, но никогда не поднимут руку на пришельца.
Всё чаще Гискон с тоской вглядывался в поднимающиеся за рудниками холмы. За этими холмами к востоку жили вольные племена. Рабы называли их кемпсами. Но как добраться до этих кемпсов, если на каждом шагу у тебя стража и огромные псы, обученные охоте за людьми!
Гискон вспомнил поразивший его в своё время рассказ суффета Гадеса о серебряных пифосах, из которых поят скот. Суффет не упомянул о колодках из серебра, в которые заковывают пойманных беглецов. Серебро! Раньше ему нравилось звонкое звучание этого слова, холодные переливы составляющих его звуков. А теперь он в нём слышит бряцание оков, грубую брань надсмотрщиков, надрывный кашель. Серебро! Вот твоя цена!
Грубый голос заставил Гискона вздрогнуть:
— Вставай, падаль!
Гискон с трудом поднялся и двинулся вслед за надсмотрщиком. Но куда его ведут? Неужели опять в рудники? Нет, дорога ведёт к реке. Несколько десятков рабов кирками и лопатами чинят дорогу. А вот и Дауд. Надсмотрщик молча показал Гискону на лежащую близ дороги лопату. Мальчик взял её. Лопата показалась ему очень тяжёлой, словно вся она сделана была из свинца. И только тут он понял, насколько ослабел за эти страшные месяцы неволи.
— Чего это им вдруг понадобилось исправлять дорогу? — ворчал один из рабов, настолько худой, что рёбра выпирали у него на груди.
— Наверное, кого-то ждут, — предположил другой.
И он оказался прав. В полдень со стороны реки показалась толпа. Побросав свои кирки и лопаты, рабы отошли в сторону. Четверо чернокожих несли открытые носилки. Их сопровождали стражники. Когда носилки проплывали мимо Гискона, тот бросил взгляд на возлежавшего в них человека. Гискон замер. Это был суффет Гадеса. Это ему тогда, в Гадесе, Гискон вручал по приказу Ганнона грамоту. Это в его доме он присутствовал на приёме моряков-карфагенян. И вот Гискон — у носилок Хирама. Стражи преграждают дорогу рабу, но он с силой толкает одного из них и, упав на колени, кричит:
— Повелитель Хирам! Повелитель Хирам!
Суффет делает знак, чтобы спустили носилки, и, когда Гискон приближается к нему, спрашивает:
