За стенами города. Дезертир Ведерников - [2]

Вадим подумал, какое наивное время застал старый инженер, решения воевать — не воевать принимались на митингах.

— Но, Степан Арсеньевич, согласитесь, — Вадим попытался вовлечь старика в спор, — сейчас наши вожди ведут войну не за свой выдуманный интернационал — прежде всего за самих себя.

— Думайте, голубчики, как хотите… Сейчас уже все речи смешны…

Степан Арсеньевич ушел, скорбно покивав всем.

Вадим знал, что отец Ефима, закончивший Технологический институт, два года доучивался и работал на крупповских заводах, владел немецким, потом мировая война, он — начальник артиллерийской ремонтной мастерской. В студенческие годы Ефим показывал Вадиму открытки и фото отца, которые тот посылал из Двинска, — там располагался штаб не то Западного фронта, не то какой-то армии или корпуса…

Вадиму было бы интересно услышать, что Степан Арсеньевич сейчас думает о немцах. Но продолжение разговора вряд ли было возможно, — он знал, что его друг со старшим братом не простили отцу уход из семьи и появление в их общей квартире молоденькой пугливой деревенской девицы. Сталкиваясь в коридоре или на кухне, они друг другу кивали, но не более.

Допили мадеру, затеяли обсуждение: простительна или непростительна стариковская слабость, когда остался последний шанс испытать в жизни сладкий грех…

Однако приближался комендантский час. Простились.

Вадим покинул бы друга с иным настроением, если бы Варвара, прощаясь, не рассказала, что сегодня в столовой, — после окопов она вернулась на прежнее место работы, — напрасно ждали на завтрак слушателей командирских курсов. По столам уже тарелки расставили, но никто так и не пришел. Стали звонить. Ответили: ночью курсантов подняли по тревоге, в казарме — ни души…

После теплого дня город уже остыл. Не только сегодня — с начала войны Вадим домой возвращался поздно. Мысли, отвязанные от цеховой суеты, разбредались. К рассеянному равнодушию к текущей за окнами трамвая жизни примешалась тревога. Темнота перспектив: что будет с тобой, что будет с другими, — настораживала. С отвлеченным интересом поглядывал на женщин. Женщины, заметив, иногда поглядывали на него.

Дома за ужином, как всегда, рядом с тарелкой расположил блокнот, в котором не спеша набросал план на завтрашний день. Нужного оборудования не хватало, для обработки деталей приходилось приспосабливать другие станки, заменять материалы; в цех прибегали конструкторы внести в чертежи изменения — и каждый раз при осложнениях ему удавалось найти выход из положения. Он нравился сам себе. Немногие, оказалось, были способны действовать в таких условиях.

Главный инженер завода Курагин не скрывал своего презрения к тем, кто шел к нему с жалобами на отсутствие прежнего порядка. Он говорил: «Мне нужны инженеры не с еврейским или славянским профилем. Мне нужны специалисты широкого профиля, которые могут все!». Этот каламбур широко тиражировался по заводу, внося в отношения между итээровцами некоторые новые нюансы.

Стали выдвигаться люди, прежде незаметные, которых ответственность не пугала. При надобности они ставили свою подпись под бумагами, требовавшими выполнения малореальных приказов в малореальные сроки. К этим людям Ведерников причислил и себя. Его дважды приглашали на технический совет при главном инженере. Для него, не проработавшего на прославленном заводе и двух лет, это значило немало. В последние дни начальник цеха начал поглядывать на своего подчиненного с неудовольствием, что Ведерников объяснил себе тем, что, видимо, его скоро переведут из цеха в отдел главного технолога.

2

День начался без происшествий. Но перед обедом по цеху объявили: всем выходить во двор, будет заводской митинг. Ведерников запустил руку в ящик стола, нащупал завернутые в бумагу бутерброды, пробормотал: «Нашли время митинговать!». Чтобы потом не тратить время на обед, решил перекусить на митинге.

Во дворе уже привычная картина: плакат, трибуна под красным ситцем, на эстраде первые лица завода. От цеха выступил Журавлев, неплохой фрезеровщик из пожилых. Он сказал, что первым возьмет винтовку, чтобы защитить родной завод и город от фашистских извергов. После него говорил начальник цеха, — оказывается, Егор Алексеевич Кудрявцев был участником Гражданской войны, был ранен, болел тифом, голодал. «Враг скоро изведает мощь ударов пролетарской гвардии».

Ведерников привык к тому, что язык эпохи состоял из повторяющихся связок слов, метафор и гипербол. Подумал, кому-нибудь стоило бы сказать: «Меньше слов — побольше дела». Сам он публично не выступает и выступать никогда не будет, если, конечно, не коснется его профессиональных проблем. Жевал бутерброд и с чувством солидарности наблюдал за главным инженером. Курагин неловко переминался, смотрел на часы и вообще неважно выглядел.

Большинство выступало по заданию или по обязанности своего положения. У Ведерникова больший интерес вызывали слушатели, которых речи, состоящие из набивших оскомину слов, приводили в волнение: они начинали оглядываться, как бы проверяя, такими ли же извергами считают немцев стоящие рядом с ними, так ли другие негодуют на «посягательства своры захватчиков на колыбель революции». «Свора прихвостней», «колыбель революции», «пролетарское знамя», «все как один отдадим свои жизни», «враги покусились на самое дорогое…» — подобные слова, инженер видел, приводили этих людей в исступленное состояние. Они поднимали руки, требовали слова, с прерывающимся дыханием, не договаривая фраз, произносили с трибуны те же самые слова и, обессиленные, под снисходительные аплодисменты, снова смешивались с толпой. Однажды с митинга он шел рядом с таким оратором. Ведерников сказал, что ему запомнились слова о том, что «наши рабочие руки сломают хребет фашистской гадине». Оратор остановился и с недоумением посмотрел на инженера… Приступы некоторых искренних чувств, вероятно, случаются лишь при определенных обстоятельствах и только на публике.