За Синь-хребтом, в медвежьем царстве, или Приключения Петьки Луковкина в Уссурийской тайге - [44]

На цыпочках они бесшумно приблизились к бревенчатому сараю и остановились у большой некрашеной двери. Ни окошка, ни какой-нибудь дыры в ней не было. Дощатые створки прилегали друг к другу плотно, а посередине, продетый в железные скобы, висел огромный амбарный замок.

— Ложитесь землю, — шепотом скомандовал Лян и показал под дверь: — будем смотреть щелку.

Глаза привыкали к полутьме постепенно. Сначала Петька различал только какие-то корыта, ящики да бревна. Потом в углу вырисовалась сколоченная из жердей клетка, а в ней кто-то живой. Зверь бил себя хвостом по бокам, топтался и злобно фыркал.

Ребята замерли. Стало совсем тихо. Тигр лег на брюхо, прижал голову к лапам и застыл, будто мертвый. Можно было заметить только, как шевелятся его усы, горят глаза да изредка то приподнимаются, то снова ложатся круглые уши. Вот так, наверно, хищник выслеживал в лесу лосей — подкараулит в кустах, прыгнет — и готово: несчастный не успеет и пикнуть.

Представив такое, Петька поежился и тихонько шепнул про это Ляну. Но тот улыбнулся.

— Нет. Такой лося не убьет. Молодой еще. Глупый.

— Ага! — поддакнуло Нинка. — Охотники говорят, нету двух лет. Он по дурости-то и попался: душил собак, которые отбивались от дому, задрал теленка. Кабы не это, никто б его даже не трогал — гуляй себе на воле.

— А теперь куда его? Зачем держат в клетке?

Нинка, захлебываясь и глотая слова, стола объяснять, что живых зверей возят на самолетах в Иман, а потом еще дальше — в Москву. Там их отдают в цирк, зоопарк. А некоторых отправляют за границу, чтобы обменять на слонов да жирафов…

Возвращались в поселок не спеша. Когда вышли на речку, к берегу в легонькой оморочке пристал старик. Он был худой, длинный, с тощенькой седой бородой и в каком-то странном длиннополом сюртуке. По обшлагам рукавов и по борту сюртука шла красивая вышивка, а воротника не было вовсе. Вместо сапог или ботинок на старике были подвязанные веревочками меховые чулки, на голове болтался волосяной накомарник.

— Наверно, древний шаман, — шепнул Петька Коля.

Дед вытащил оморочку на берег, закурил трубку и, присев на корточки, поманил Ляна пальцем.

О чем шел разговор, ни беглецы, ни Нинка понять, конечно, не могли. Лян сказал, что дед спрашивал об отце и о делах охотников. Потом посочувствовал:

— Скучает Майсан. Хочет тайгу, да нельзя.

— А он разве охотник? Не шаман? — удавился Петька.

— Какой шаман! Шаманов давно нету. Дедушка Майсан — самый знаменитый охотник поселке.

— Точно, — подхватила Нинка. — Какого хочешь зверя возьмет! Одних медведей, знаете, сколько убил? Шестьдесят два. Вот! Только последний, проклятый, его покалечил. Видали небось, как левая щека расцарапана? И веко пластырем к брови приклеено. Это оттого, что оно не поднимается, мешает смотреть.

Петька спросил, почему у старика шаманская одежда.

— Да кто тебе сказал, что она шаманская? — возмутилась девчонка. — Самая настоящая удэгейская. Раньше так ходили все. А теперь больше ходят старики. Дед Майсан во всем живет по-старинному.

— А почему ему нельзя в тайгу? — спросил Коля.

Лян ответил по обыкновению коротко:

— Да так. Не пускают его.

Но Нинка вмешалась опять.

— Ага. Его не пускают, а он не слушается. Летом еще ничего — сидит в поселке, учит молодых охотником. А как придет зима — не удержишь: возьмет жену на веревочку, станет на лыжи — и в тайгу.

Это было похоже на шутку: лес, высокие сопки, по белому снегу, жмурясь от солнце, бредет длиннобородый старик, а за ним, как коза на привязи, — закутанная в платки бабка. Петька прыснул. Глядя на него, улыбнулся и Коля. Но на самом деле ничего смешного, оказывается, не было. Майсану, сказала девчонка, уже больше восьмидесяти лет. Правление артели назначило ему пенсию и в тайгу с молодыми охотниками не пускает: боится, как бы старик там не умер. Только деду такая жизнь не в жизнь. Чтобы охотиться, он придумал брать с собой к жену. Уйдет в тайгу километров за двадцать, поставит шалаш из корья и промышляет — сам бродит по распадкам, настораживает капканы, а бабка готовит еду.

— Ну, это ладно, — сказал Петька. — А зачем он сажает старуху на веревочку? Она не хочет? Норовит убежать? Да?

— Куда убежать? Она ж привыкла, и рада. Подышу, говорит, вольным воздухом, послушаю, как шумят кедры. Веревка потому, что бабка слепая. По поселку дед водит ее за руку, а по лесу на лыжах разве так поведешь?

На другом берегу реки компания задержалась у колхозного катера, который привез товары для магазина, потопталась возле конюшни и жеребят. Когда же поднялись по скрипучей деревянной лестнице на обрыв и оказались на главной улице поселка, Нинка и Лян наперебой стали показывать:

— А это колхозная контора…

— А там почта и стадион…

— А тут больница…

Петьку с Колей ни то, ни другое, ни третье, конечно, не заинтересовало: больницы да почты были ведь в каждом селе. Но Лян, заметив это, обиделся еще больше, чем утром на огороде.

— Думаете, это пустяки? Да? — спросил он. — Думаете, нас такое всегда было? Как же! Раньше удэге шалаше жили, грамоту даже не слыхали. А теперь поселке все молодые семилетку кончили. Врач больницы — удэге, бухгалтер конторе — удэге. Есть даже писатель. Вон том домике живет. Видите синие окна?