За Синь-хребтом, в медвежьем царстве, или Приключения Петьки Луковкина в Уссурийской тайге - [20]

Яков Маркович помрачнел еще больше.

— Что скажешь? — посмотрел он на Митьку.

— Да чего они брешут, — испуганно заныл тот. — Самим делать лень, так на меня валят. То им воды принеси, то уток накорми, то еще чего…

— Понятно. Сестры — лентяйки, работой беднягу заездили. А отцу за тебя заступиться некогда. — Достав из кармана кисет и книжечку бумаги, Яков Маркович начал свертывать цигарку. — Давай, Петро, дальше.

Чувствуя, что настроение Митькиного отца портится, Петька заторопился, стал заикаться еще больше. Когда дошел до того, как Митька гнал в воду замерзшего Колю, а потом бросился в драку, от ворот крикнули:

— Он завсегда так! Еще и грозится: знаешь, говорит, чей я сын?

Цигарка в руках Якова Марковича дрогнула. Не прикурив, он потушил спичку.

— Это кто там? Ты, что ли, Санька?

Долговязый, худой мальчишка, на котором были только полотняные штаны да старая соломенная шляпа, испугавшись, принялся торопливо выкарабкиваться из толпы. Но, увидев, что гнаться за ним не собираются, тут же успокоился и вернулся назад.

— Ну да. Из-за этого ж, дядя Яша, с ним никто и не дружит. Один Колька терпит.

Теперь в глазах управляющего загорелся уже настоящий гнев. Видно было, что он сдерживается с трудом.

— А тебе, Петро, он такого не говорил?

Петька растерянно переступил с ноги на ногу. Кто знает, из-за чего сердится человек? Вдруг скажешь невпопад? Однако раздумывать было некогда.

— Говорил, — кивнул он. — Сказал, что, если захочет, то вы мне дадите по шеям и из лагеря, и из деревни.

— Если захочет? Так и сказал?

— Угу. Спросите Колю.

Яков Маркович тряхнул головой. Смуглое лицо его то ли от возмущения, то ли от чего еще покраснело, пальцы правой руки с крепкими, пожелтевшими от табака ногтями сжались, и кулак неожиданно с силой опустился на колено.

— Так ты вот как, скотина бесхвостая?! — крикнул он. — Опять за старое? Мало я перед учителем краснел? Теперь срамить отца перед всем селом?

Испуганный Митька шарахнулся было к воротам, но отец опередил его. Поднявшись, он схватил его за руку.

— Нет, не удерешь, руководящий сынок! Теперь уж я не спущу тебе, как бывало. Научу и трудиться, и людей уважать.

Яков Маркович шумно передохнул и неожиданно отрубил:

— Молодец, Петро! За дело набил морду лодырю. А я еще добавлю…

Больше говорить было не о чем. Угрюмый, сгорбившийся Яков Маркович, тяжело ступая, поднялся на крылечко и ушел в дом. За ним, скуля, потащился Митька.

Раньше всех опомнилась Любка. Увидев, что отец скрылся в доме, она подошла к Петьке и, сунув ему только что очищенную морковку, по своему обыкновению проворчала:

— Ну, чего хлопаешь глазами? На вот за храбрость да уматывай. Теперь Митька у нас будет шелковый.

Тихонько, чтобы не услышал отец, засмеялась Варя. Словно по команде, загалдели за воротами ребятишки. Не одобрила Якова Марковича только Вера. Взглянув на девчонок, на Петьку, они недоуменно пожала плечами и распорядилась:

— Луковкин, в лагерь!

Об очередных передрягах, странном поведении друга и размолвке с Верой

В тот злосчастный вечер узнать, какое будет наказание, так и не удалось. Всю ночь Петьку мучили разные догадки да кошмары. А утром, как это ни странно, все решилось очень просто. Выстроив ребят на завтрак, Вера объявила, что пионер Луковкин отдежурит без очереди по лагерю.

Услышав такое, мальчишки с девчонками, конечно, разочаровались. А Петька от радости чуть не закукарекал. Ну да! Ведь дежурство по лагерю — ерунда. Разве это наказание? Только радоваться, как потом выяснилось, было нечего.

Вера решила во что бы то ни стало удержать Петьку от новых проступков. Зоркий глаз вожатой неотступно следил за каждым его шагом не только во время прогулок или купания, а и в столовой, в спальне, на умывании. Стоило, например, завернуть за угол, чтобы поймать Юрке кузнечика, как сзади уже раздавалось:

— Луковкин! Опять убегаешь?

Если рука тянулась пощекотать товарища, окрик повторялся опять. Тут же следовала и нотация.

Но еще досаднее было оттого, что теперь не удавалось встречаться с деревенскими ребятишками. Всякие исследования в окрестностях Кедровки прекратились раз и навсегда. Бегать в бондарку или к кузнице запрещалось. Ловить рыбу тоже. Лишь изредка, когда Вера занималась какими-нибудь делами с тетей Полей или уходила в свою комнату, можно было убежать на четверть часа к Гале Череватенко.

Как ни удивительно, но Петька очень скоро убедился, что эта больная и слабенькая девчонка в некоторых делах могла заткнуть за пояс двоих, а то и троих здоровых.

Как-то, например, она показала ему альбом для рисования.

— Видишь? Это рачка Кедровка с вербой и кладкой. Это магазин — дядя Гриша привез новые товары. Это телята, а дальше гараж и тракторы.

Все было очень похоже. Из городских ребят, которых знал Петька, нарисовать вот такую речку или лужайку с телятами не смог бы, наверно, никто.

Пробовала Галя писать и стихи, занималась шитьем, вышиванием.

Приходя изредка к девчонке, Петька охотно слушал ее рассказы, показывал шахматные ходы, учил даже переговариваться и переписываться по азбуке Морзе.

Только у Гали удавалось теперь увидеть и Колю. Но, к сожалению, после ловли раков с мальчишкой стало твориться что-то неладное. И без того скупой на слова, он будто разучился говорить вовсе, часто сидел задумавшись, хмурился. Если же приставали с расспросами, отворачивался и уходил прочь.