За Сибирью солнце всходит... - [57]

Через несколько дней отец стал работать в колхозе. А утром и вечером он ходил по двору, что-то вымерял шагами. Однажды сказал мне: «Пойдем, сынок, будешь мне помогать». Он забивал колышки по шнуру, а я подавал ему то топор, то шнур. Получился большой четырехугольник, на котором можно было бы построить две такие хаты, как наша старая. Это готовилось место под новый дом.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ И ОСТАЮТСЯ СЫНОВЬЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

В моей городской квартире на пятом этаже раздался звонок. Я открыл дверь и увидел перед собой... мешок. Он был большой и, похоже, с картошкой. Не дожидаясь приглашения, мешок двинулся на меня, и я отступил в сторону. Мешок протиснулся в тесный коридор, остановился, словно выбирая место, куда можно упасть. Я успел заметить под ним полусогнутые дрожащие от напряжения ноги в стареньких, но начищенных ботинках примерно тридцать восьмого размера. Наконец, мешок тяжело рухнул на пол, и из-под него вынырнул человек.

— Здорово, браток!

— Гриша!

Это был мой двоюродный брат, Гриша Рогозный. Он стоял передо мной, вытирая кепкой взмокревшее лицо, приглаживая спутанные жиденькие волосы и как-то жалко и смущенно улыбаясь. Мелкое лицо его измождено и вспахано крупными морщинами. Мы обнялись, поцеловались.

— Ты что это придумал? — спросил я, кивнув на мешок.

— Та картошка, что ж больше...

— И зачем?

— Как «зачем»? Все ж не с базара. У тебя семья.

А у меня ее еще прошлогодней полпогреба осталось.

— Да зачем же ты на пятый этаж волок, надрывался? Я бы помог.

— Дело привычное... А между прочим, подниматься по лестнице не то, что по ровному тащить. До второго этажа еще ничего, а потом, чую, гнутся костыли... Высоко, браток, забрался!.. Дай-ка чего попить...

Я напоил брата квасом из холодильника, и он спохватился:

— Да, надо же вниз сбегать, там у меня еще чамайдан остался.

— Присядь, — говорю, — я сбегаю.

Гришин «чамайдан» был, наверное, не легче мешка с картошкой, и так велик, что самого Гришу в него можно было бы уложить.

— Ну, вот твой чамайдан, — говорю, запыхавшись, — Ты не кирпичи ли везешь в нем?

— Та не, не кирпичи. Всякое там...

Присмотрелся к Грише, вижу: одет-то он не по-рабочему, «на выход» одет. Темно-синий костюм из толстой, но мягкой шерсти; рубаха в синюю мережку; из нагрудного кармана выглядывает красная расческа и белый колпачок шариковой ручки. На лацкане какая-то награда.

— Снимай пиджак, Гриша, я его почищу. Картошкой-то ты его запылил. Иди в ванную, умойся. Потом поговорим, что да как.

Мое предложение брат принял с покорностью. Я почистил на балконе пиджак и успел разглядеть на лацкане медаль: «За освоение целинных и залежных земель».

...Хотелось повспоминать с братом Байдановку, как бывало не раз, но я успел заметить в глазах брата не то тревогу, не то озабоченность; веселость его была как бы нарочитой, искусственной. Я понял, что ему не терпится поговорить о чем-то более важном.

Жены и детей дома не было, и я стал собирать на стол что нашлось в небогатом холодильнике. Гриша, пока я мыл редьку и лук под краном, сидел возле кухонного столика, задумчиво курил.

Когда я закрыл кран, он сказал: «Ты знаешь, сколько ты воды выпустил на одну редьку? Ведра два, наверно...»

Знаю, о чем подумал брат. Ему вспомнились совсем недавние времена, одно особенно засушливое лето, когда несло на андреевские поля черную пыль из Казахстана. Тогда Гриша на машине с цистерной возил воду совхозному скоту за шестьдесят километров, из Иртыша. Помню, рассказывал: «Еду за водой к Иртышу, а коровы провожают меня взглядом. Возвращаюсь назад, они уже узнают мою машину и наперегонки бегут к корыту. Спущу шланг в корыто, а вода не успевает растекаться по дну, на ходу, на лету вылизывают водичку, готовы переколоть друг друга за каплю. Сердце мое рвалось и сохло от такой беды. А один разве навозишь? Сутками не спал. И как только машина терпела, не ломалась, будто знала, что надо... Эх! Хорош наш край, да безводье замучило. Ни ручейка, ни речки, ни озерка...»

Сейчас я знаю, что до Андреевки, где теперь живет брат, дошла нитка водопровода. Для резерва есть скважины. А вот не забывается прошлое, горькое. Знаю и то, что теперь Гриша возит уже не воду, а горючее из города. Еще раз внимательно посмотрел на брата, подумал: «В отпуск едет? Рановато. Не такой он человек, чтобы ехать отдыхать, когда осенние дела не закончены. Да и настроение не отпускное...» Когда сели за стол, спросил:

— Ты в отпуск, что ли?

— Ага, в отпуск... Вишь, вон чамайдан... — Слова его прозвучали иронично, особенно едко надавил он на слово «отпуск». — Отпуск поневоле.

— Что случилось, выкладывай?

— Вот давай выпьем, потом по порядку...

Гриша взял стопку в правую руку, а вилку в левую, двупалую, наколол кольцо редьки.

— Давай!

— Давай...

Про двупалую Гришину руку и про всю его ухабистую житуху разговор еще впереди. Для начала только замечу, что брату сейчас пятьдесят с хвостиком, но выглядит он старше, хотя, если смотреть сзади, Гришина фигурка щупла по-мальчишески. Пятеро его детей уже взрослые. Не просто взрослые, а удивительно рослые и красивые. Дочь, учительница, выше отца на голову, а сыновья и того выше. Как-то я был в Андреевке в гостях у Гриши. Тогда еще трое сыновей жили при нем. Мы сидели на крылечке. Вдруг Гриша повернул голову к двери сенок и скомандовал, странно скомандовал младшему сынишке, восьмикласснику: