За Щупленького - [3]

Речи Щупленького показались Егоркину настолько странными, что он счел своим долгом высказаться. И с решительностью человека, не теряющегося ни при каких обстоятельствах, он уверенно проговорил:

– Бог все произвел как следует: и землю, и море, и небо, и звезды, и всякую тварь. Всему, братец ты мой, определил место – и шабаш! И людей обозначил: коим примерно в господах быть, коим в простом звании. Вот оно как! И ты зря не думай. Знай себе посматривай вперед!

Молодой матросик, едва ли удовлетворенный объяснением Егоркина, не продолжал разговора.

Так прошло несколько времени в молчании.

– И чудной ты! – проговорил вдруг Егоркин.

– Чем чудной?

– А всем! И прост сердцем, и понятие хочешь иметь обо всем. И на гармони играешь так, что душу в тоску вгоняешь… так за сердце и берешь… Ты раньше чем занимался? Землей?

– Я сирота. В пастухах все жил.

– А где же ты грамоте научился?

– Самоучкой.

– Ишь ведь!.. И всегда такой слабосильный был?

– Всегда.

– Так как же тебя забрили в матросы?

– И вовсе не хотели брать.

– То-то я и говорю, не подходишь ты по комплекции. По какой же причине взяли?

– Барин наш очень просил полковника, что некрутов принимал. «Возьмите, – говорит, – он мне не нужный!»

– Ишь ведь, собаки! – негодующе сказал Егоркин.

– Нет, Левонтий, барин был добер. Мужиков не утеснял! – заступился Щупленький.

– Хорош добер. Такого слабосильного, и на службу… Прямо, значит, доконать человека!.. А у тебя всякий человек добер… Всякому оправдание подберешь… Прост ты очень… Тебя вот не пожалели, а ты всякого жалеешь… Вовсе ты чудной! Небось, по-твоему, и Злющий наш добер?

– Вовсе не добер, но только не от природы, а от непонятия, – вот как я полагаю… И вразуми его бог понятием, он матросиков зря не утеснял бы… Выходит, и его пожалеть можно, что без понятия человек…

– Ну, я такого дьявола не пожалею… Сделай ваше одолжение!.. Из-за его понапрасну меня два раза драли. Да и других сколько… Попадись-ка он когда мне один в лесу…

– И ничего ты ему не сделал бы! – убежденно произнес Щупленький.

– Морду его каркодилью свернул бы на сторону, это не будь я Леонтий Егоркин! – с увлечением воскликнул матрос и даже оскалил свои крепкие белые зубы. – Попробовал бы сам, как скусно, тогда и остерегался бы… вошел бы в понятие… Мы, братец ты мой, боцманов учивали, кои безо всякого рассудка дрались, вводили их в понятие… Отлупцуем на берегу по всей форме, – смотришь, и человеком стал… Не мордобойничает зря… Опаску имеет. А всякому человеку опаска нужна, потому, дай ему волю над людьми, живо совесть забудет. Ты вот только очень устыдливый… И знаешь, что я тебе скажу? – неожиданно задал вопрос Егоркин.

– А что?

– Тебе бы в вестовые. Совсем легкое дело, не то что матросское… И главная причина – ни порки, ни бою, ежели к хорошему человеку попадешь.

– Не попасть.

– То-то можно.

– А как? У всех господ вестовые есть!

– Мичман Веригин хочет увольнить своего лодыря Прошку.

– За что?

– Что-то нехорошее сделал. Только мичман не хочет срамить Прошку. Вот тебе бы, Щупленький, к мичману в вестовые. Он хороший и прост. Не гнушается нашим братом, не то что другие.

– Несподручно как-то самому проситься, а я бы рад.

– А я доложу мичману… Так, мол, и так, ваше благородие. Он башковатый: поймет, что такого, как ты, вестового ему не найти… Сказать, что ли?

– Скажи.

– Завтра же скажу. Тебе вовсе лучше будет в вестовых.

– То-то лучше? – подтвердил и Щупленький.

В эту минуту раздался голос вахтенного начальника:

– Вперед смотреть!

– Есть! Смотрим! – отвечали оба часовые почти одновременно…

И примолкли.

III

А чары сна незаметно подкрадывались к обоим.

Чтобы самому не поддаваться им и не дать дреме овладеть и Щупленьким, Егоркин стал рассказывать сказку.

Молодой матрос слушал сказку внимательно, не спуская глаз с горизонта, но скоро глаза его начали словно бы застилаться туманом, и веки невольно закрывались. В его ушах раздавался сиплый голос Егоркина, но слова пропадали…

Убаюканный сказкой, матросик задремал.

Вполне уверенный, что Щупленький слушает сказку, Егоркин продолжал описывать большущего крылатого змия, который загородил Бове-королевичу дорогу ко дворцу королевны Роксаны, как вдруг увидал влево от себя зеленый огонек встречного судна. Огонек быстро приближался.

– Кричим! – тихо сказал он товарищу, толкая его в бок.

И с этими словами крикнул, повернув голову по направлению к мостику:

– Зеленый огонь влево!

Крикнул и снова толкнул товарища.

Молодой матрос повторил этот окрик несколькими секундами позже. И голос его дрогнул. И сам он, очнувшийся от дремы, глядел в ужасе на зеленый огонек.

– Задремал! – упавшим голосом сказал он.

Егоркин сердито молчал…

Боцман уже подбежал к часовым.

Он ударил раза два по шее молодого матроса и проговорил, обращаясь к Егоркину:

– И ты хорош! Дал ему дрыхнуть. Теперь будет разделка! Черти! Одни только неприятности из-за вас.

– Злющий, может, и не заметил! – сказал Егоркин, видимо желая успокоить молодого матроса, бледное лицо которого, полное отчаяния, словно бы говорило ему, что он отчасти виноват. Что бы ему догадаться, что Щупленький заснул…

– Не заметил? – усмехнулся боцман… – А вот он и сам бежит сюда! – понизив голос, проговорил боцман…