За рубежом и на Москве - [62]

— Что-нибудь случилось? — спросила Аглина его спутница.

Аглин рассказал ей обо всём происшедшем, а также и о своих опасениях.

— Если бы мы это знали и если бы был жив отец, то он добыл бы тебе рекомендательную грамоту к московскому царю, — сказала женщина.

— Кто же это мог предвидеть?

Потянулись томительные дни. Чтобы ускорить своё дело, Аглин каждый день ходил в земскую избу и справлялся о том, что сделано относительно его.

— Воевода только что подписал о тебе сказку, — получил он в ответ в первый день.

— Вчера услали гонцов на Москву, — услышал он через неделю.

Этими ответами дело кончилось, так как в остальные дни он получал один и тот же неизменный ответ:

— Ничего нет с Москвы.

Аглин чрезвычайно скучал. Чтобы хотя чем-нибудь разнообразить свои один на другой похожие дни, он вздумал было лечить больных, но когда сказал об этом в земской избе, то дьяк в ужасе замахал на него руками.

— И думать не моги! — воскликнул он. — Что это ты выдумал? Пока из Москвы никакого решения не вышло, тебе и делать ничего нельзя. Сиди смирно да жди у моря погоды. Да и кто у тебя здесь лечиться-то будет?

Действительно, архангельские поморы не стали бы лечиться у иноземного лекаря, тем более что среди них было немало раскольников, которые вообще считали грехом лечиться чем-либо иным, кроме молитвы; а уж у «басурмана» тем более они не стали бы.

Прошло так три месяца. Чего только не передумал в это время Аглин! И надежда на хорошее будущее, и страх за него — всё это периодически он испытывал.

В случае неудачи ему пришлось бы вернуться назад. Назад? Но куда? В Западную Европу? Но у него нет там родины! Там он был совершенно чужой среди французов, англичан, баварцев, саксонцев, падуанцев, генуэзцев и других. Правда, он чувствовал, что по духу эти люди ему ближе, чем грубые, непросвещённые русские. Ему сделались уже дороги их культура, их просвещённая жизнь, столь далёкая от московской, он окончательно сроднился с нею. Но всё же он чувствовал себя чужим среди них. Его неудержимо влекло к отсталым московским людям, к Москве влекло златоверхой, которую он не раз видел во сне, к раздолью величавой Волги, к широким, беспредельным степям. Его ум был на Западе, сердце же неудержимо влекло в Московское царство — и он не мог дольше противиться последнему.

Но ещё более, чем всё это, влекло его в Москву дело, ради ускорения которого он столько времени скитался по чужбине. Что там? Живы ли все те, которых он хотел бы увидеть, или померли? Удастся ли ему выполнить своё дело и не раньше ли он сложит свою голову на плахе или окончит свою жизнь в глухих сибирских тундрах? Как знать!

Голова Аглина ломилась от таких дум. Он крепко стискивал виски руками и с глухим стоном принимался ходить из угла в угол по комнате.

Благотворно действовала на него в такие минуты только его спутница.

— Не надо преждевременно печалиться, — говорила она, кладя ему руку на плечо. — Рано ещё. Будущее нам не известно. Разве я не погибла однажды для тебя?

Аглин оборачивался и страстно прижимал к своей груди молодую женщину. Они забывались и витали в недавнем прошлом, когда были разлучены друг с другом, как думали они, навсегда, — и всё же судьбе угодно было опять соединить их.

Прошло всего пять месяцев со времени вступления Аглина на русскую землю. И вот однажды к дому, занимаемому заморским лекарем, пришёл земский ярыжка и сказал:

— Зовёт тебя воевода. Из Москвы какая-то про тебя грамота пришла. Поди скорее!

С сильно бьющимся сердцем оделся Аглин и отправился к земской избе. Там он увидел дьяка, рывшегося в каких-то бумагах.

— А, это ты, — встретил тот его, поднимая голову от бумаг. — Пришла и про тебя грамота.

В пять месяцев своего пребывания в Архангельске Аглин «научился», или показывал вид, что научился, русскому языку, хотя его речь и отличалась некоторою ломаностью.

— А что в той грамоте пишут? — с сильно бьющимся сердцем спросил он.

— Ишь ты, молодец, какой прыткий! — засмеялся дьяк. — Царские грамоты сразу не читаются: к ним надо спервоначалу ключ подобрать.

У Аглина даже захолонуло сердце от радости: если бы был неблагоприятный ответ, то дьяк не стал бы так откровенно намекать на посул. Не говоря ни слова, он вынул из кармана своего длинного чёрного «дохтурского платья» кошель с деньгами и, захватив там, сколько рука взяла, высыпал серебро перед дьяком на стол.

— Вот это ладно! — с удовольствием сказал дьяк, придвигая к себе серебро. — Теперь мы с тобою, мистер Аглин, по душам можем поговорить. — Он вынул из ларца свёрток с висящей на красном шнурке печатью Посольского приказа (заменявшего тогда нынешнее министерство иностранных дел) и продолжал: — Вот тут указ на имя нашего воеводы, чтобы тебе никаких препятствий не чинить и грамот от тебя дохтурских не отбирать и немедля тебя на Москву отправить. А прогонных денег тебе не давать, и ехать тебе на свой кошт. Что же, у тебя есть какой милостивец, что ли, на Москве, что тебе так посчастливилось?

— Нет, никого нет, — ответил Аглин.

Но дьяк, кажется, не поверил этому и остался при своём мнении.

Радостный возвратился домой Аглин, не зная и сам, почему это в Москве решили его пропустить, когда он даже не имел никаких рекомендательных писем. Через несколько дней он и сопровождавшая его женщина выехали из Архангельска в Москву.