За родом род - [75]

Федотов достал папиросы и закурил, думая над вопросом: как возвратить в бригаду нарушенный лад?

А Володя бледнел и краснел. Мучаясь совестью, он тревожно прислушивался к себе, словно с ним разговаривал друг, наставляя: как лучше ему поступить, если Шура снова начнет донимать его душу деньгами.

— Пятьдесят не своих! — добавил Щуровский голосом злого упрямца, который сейчас обязательно всех перессорит. — Для него они с неба упали! Другой бы от них отказался. А наш приблу́дышек — нет! Подобрал!

Тут Володя поднялся. Он и сам неотчетливо понимал: для чего вдруг поднялся, отсчитал тринадцать шагов, отделявших его от Шуры.

— Значит, я пятьдесят получил не своих? — спросил он, сверля Щуровского остреньким взглядом.

— Не своих!

— А ведь я могу и отдать! — Володя сунул руку в карман пиджака.

— Ну и отдай! — усмехнулся Щуровский.

Бригадир, почуяв неладное, громко потребовал:

— Ладно, Володька! Ну его к ляду! Демон с горохом тебе не товарищ! Не связывайся, палена!

Но Володя его не услышал. Все в нем в эту минуту негодовало и побуждало его сделать то, чего он ни разу в жизни не делал.

— А кому их отдать? — спросил угрожающим тоном. — Тебе?

— Хотя бы.

Никто и опомниться не успел, как Володя достал из кармана руку, плюнул себе на ладонь, где лежала пятидесятка и, наклонившись к Щуровскому, взял и тяпнул его по лбу, припечатав денежную бумажку. Звук был тихий, но сочный, поразивший Щуровского так, что он не сразу и догадался: что же такое с ним сотворили? Именно с ним, кто не мог допустить, чтобы так можно было его опозорить.

Моментально вспотевший, он стер со лба рукавом рубахи вместе с потом пятидесятку, не посмотрев, как она полетела, кружась над крыльцом, пружинисто встал и схватил бы Володю за лацканы серого пиджака, чтобы вытряхнуть душу, да к плечам его привалились Колька и Вася. Ребята держали Шуру, а тот вырывался и обещал каждому по оградке с хорошим колом на свежей могиле.

— От ты какой! — сказал Федотов, вставая. Был бригадир в расстройстве и гневе. — Отпустите его! — приказал ребятам. — Я по-своему с ним! — и отвел налитую мышцами руку немного назад, чтобы можно было прицельно ударить. Но не успел. Остановил его голос Раскова. Категорический, грубый голос, каким пресекают назревшую драку.

— Сто-ой! — прокричал Володя, увидев в лице Щуровского напряженность. Казалось, злоба от Шуры почти отлетела. В длинных глазах, смотревших на бригадира настороженно, держалась пугливая мысль, что сейчас станут бить. То и было невероятным, кричали глаза, что бить станут трезвого, за пустяк, а точнее, за гонор, который Щуровскому не унять, ибо такое ему не под силу.

— Дурак! — Бригадир отвернулся от Шуры и встретился взглядом с Расковым. — Спасибо, Володька! Отвел от греха!

— Мы все погорячились, — ответил Расков, чувствуя краем лица, как на него посмотрел с удивленной задумчивостью Щуровский. — А ссориться нам ни к чему.

— Да! Да! — горячо поддержал Федотов. — В конце концов мы рабочие люди. Нам в раздоре нельзя. Гибельно это. Для всех! — Тут бригадир подхватил рулон рубероида, чтобы разрезать его на куски.

Жест Федотова был воспринят как приглашение взяться тотчас за работу. Все колыхнулись и двинулись, каждый заранее зная, чего ему делать. «Так и должно быть», — подумал Володя и, взяв на бороду топора подстенную балку, понес ее с Колькой к расставленным вешкам. В душе его что-то происходило. Недавняя ярость, какую питал он к Щуровскому, заслонилась предчувствием примирения. И почему-то не главным стало казаться, что он не мастер, а работяга, что друг пренебрег им, как человеком без перспективы, и что любимая девушка отвернулась. Главным было сознание собственной правоты и ощущения мира, в котором Расков как бы выравнялся со всеми, что рядом — Миша Федотов, Колька Дьячков и Вася Хоробрин, словно они ему братья, и все они держатся друг за друга.

Весь день, пока Володя ставил в ямы обвитые рубероидом блестящие сваи, пока поднимал на пару с Дьячковым долгие балки, пока настилал полы и сколачивал козлы, он ощущал в себе незнакомые чувства. Их было лишка для одного, и он любил товарищей по работе и даже к Шуре испытывал сострадание человека, чье сердце болеет за каждого, кому сегодня до безобразия плохо.