За родом род - [72]

Ступавшие следом за ним четверо мужиков, кого специально взяли для перекатки, то и дело сбивали их с шагу.

— Чего зря ноги-то мять? Давай распечатаем этот! — кивали на штабель.

Федотов молчал, стараясь держаться ровно и безучастно. Представитель же ухмылялся и вялым движением пальца показывал вдоль Волошки, где возвышался еще один штабель.

— Поглядим вон на тот, — говорил ироническим тоном, — вдруг он понравится больше, чем этот?! Не так ли, хозяин? — подмигивал Михаилу.

Михаил старался не выдать тревоги.

— Наверное, так, — отвечал.

Подошли наконец и к шестому, последнему штабелю, что перед лесом, среди густых косогорных кустов. Представитель взглянул на ведомость. После на бревна взглянул. Как бы сличая то и другое. Затем не спеша снял очки, пообтер стеклышки рукавом и спросил Михаила:

— Может быть, этот проверим?

Федотов готов был воскликнуть: «Конечно, этот!» Но удержался, пожал плечами и скучным голосом произнес:

— Мне все одно.

Этот штабель и стали катать, перемещая бревна выше по склону, чтобы потом возвратить их на старое место.

Час спустя, поднявшись на берег к сидевшему на валуне Михаилу, запыхавшийся представитель бодрым голосом объявил:

— Из куба в куб!

Федотов сам не заметил, как потянуло его за язык.

— Может, еще какой штабель проверим?

Представитель поправил очки. Казалось, он испугался за Михаила и посмотрел на него с беспокойством.

— Ты этого хочешь?

Михаил, обозвав себя мысленно «идиотом», сказал через силу:

— Хочу.

— Будет по-твоему! — проверяльщик повел указательным пальцем вдоль вставших над берегом штабелей, сделал шаг, куда показал, и веско добавил: — Только не в этом, а в следующем году!

Федотов почувствовал, как в груди у него, вытесняя испуг, разлилось облегчение.

Вечером он сидел в кабинете Пономарева. Начальник спрашивал у него:

— Пронесло?

— Пронесло…

— Слава богу, — Пономарев погладил свое измученно-нервное, с жилочками, лицо, как бы снимая с него печать тяжелого ожидания. И удивился, увидев, как Михаил достал из кармана сложенный вдвое листок бумаги, положил на стол перед ним и сказал:

— Это мое заявление. Ухожу с мастеров.

— Ты что-о? — не понял Пономарев. — Ведь все обошлось?!

— Грязно мне, — ответил Федотов, — будто я заодно с мухлеватыми мужиками, кои меня обвели на кривой.

— А ты тут при чем?

— При том, что я тоже теперь мухлеватый!

Пономарев попробовал успокоить:

— Об этом знаю лишь я…

— Муторно мне! — перебил его Михаил. — Я сделал поганое дело! И снова сделаю — знаю! — коль не сойду с мастеров!

Пономарев утомленно вздохнул:

— Уедешь куда?

— Нет, — ответил Федотов, — останусь…

Двадцать семь лет минуло с той поры. Пономарев давно уже не работал. Один за другим сменяли его четыре начальника лесопункта. Каждый из них обращался к Федотову с уговором: «Вернись». Но Михаил отвечал неизменно одним и тем же: «Для мастера я по натуре не подхожу. Не просите. Так будет лучше. Для всех».

…Федотов молчал, вспоминая то, что было забыто, и вот возвращалось к нему потому, что сейчас рядом с ним находился Володя, в чьей судьбе, как тогда у него, открывалась бегущая краешком жизни тревожная неизбежность. Недолго вроде бы он и молчал. Всего лишь минуту. Но эта минута всем показалась большой, затянувшейся до предела, за которым должен был кончиться перекур.

Внезапно Федотов подался всем своим грузным туловищем к Володе:

— Хочешь работать у нас?

Володя об этом не думал и растерялся:

— Но я ведь плотничать не умею.

— Эка беда, паленая кура! Научим!

— Прямо не знаю, — промолвил Володя.

— Ты что, Михаил?! — Это Щуровский. Всполошившийся, с волосами как два вороньих крыла, густо взмахнувших над головой, он раздраженно поднялся над ящиком со скобами. — Хочешь, чтоб заработка упала! На кой нам нужен такой довесок?

Расков поймал на себе взгляд Щуровского. Взгляд горячечный и упорный, и понял, что Шура его надолго возненавидел, и если останется он в бригаде, то жизнь ему выпадет не из простых.

Однако Шуре здесь не дано оставлять за собой последнее слово. Федотов его укротил, обращаясь не столько к Щуровскому, сколько к тем, кто похож на него:

— Горячо говорим! Как будто в карман к нам уже пятерню запустили! Все к заработку подводим! А к совести? Или совсем она ныне перевелась? — И тут он поднялся. — Ладно. Хватит митинговать. Пора за работу. И ты, значит, с нами! — сказал Володе беспрекословным голосом человека, привыкшего повелевать.

Это потом, поздно вечером, вспомнит Володя, что день для него состоял из длинного ряда разорванных ощущений, где были растерянность и позор, надежда, зависть и раздражение. Однако все это смялось и измельчало, ушло, погрузившись на самое дно его юной души. Осталось одно удивление. Оно пришло к нему вместе с усталостью после того, как они закрепили по верху стен еловые балки, сплотили по ним потолок, подняли связи стропил и, прибив обрешетку, доски и шифер, вывели дом под тесовый князек. Дом еще не был готов. В нем не было окон и печки, да и внутри предстояло немало работ. Но он уже стал основанием будущей жизни. В груди у Володи играло. В сумерках вместе со всеми он долго смотрел на мерцавшую шифером крышу, не смея привыкнуть к тому, что и он поднимал этот дом, в котором скоро поселятся лесорубы. Конечно, он здесь еще без году день, неумелый, оплошливый, боязливый. Плотники видели это, однако никто о его неуменье ни словом, ни взглядом не намекал. Даже Щуровский ничем не выдал к нему своей неприязни. И, расставаясь со всеми, Расков испытывал тайную благодарность, какая бывает у сбитого с ног человека, когда ему помогают подняться и сделать несколько трудных шагов.