За рекой, за речкой - [30]
Под окнами душкомбината на отполированном до черного блеска бревне сидит, млея и собираясь с духом, звено. Все еще там, куда изредка посматривают, — за синим, с колкими краями ельником, в долине, подремывает под знойной тяжестью июльского солнца поселок тоннельного отряда. Говорить ни о чем не хочется — так и не говори, никто за язык не тянет, а соблюдать приличия здесь часто бывает неприлично.
На этот раз никто и не треплется — нет в звене Сани Шевченко, по прозвищу Лобода; он три дня как в больнице с переломами ног. Правда, за Лободу старается Серега, присланный на его место из другого звена. Он сейчас задирает всех по очереди — природа тоже не дала ему знать прелести тихой минуты.
— Витек! На что хариуса ловил? — спрашивает он Забродина.
— На окурок.
— Так ты ж не куришь.
Тут Сереге взять больше нечего. Он с ходовыми холостяцкими шутками пристает к мрачному сегодня Темину.
— Во-во, — притворно обижается Темин и ищет слов, чтобы задеть Серегу. — Ус длинный, а ум короткий.
— Ну и пускай. Дело не в уме, а в счастье. Видал, усы-то какие?! — Серега тычется в нос Темина. — Подкова! На счастье.
— Сколько там, Серега? — спрашивает о времени Забродин. (Забродин в забой часы не носит — отсыревают и можно стряхнуть.)
— Да рано еще, — не взглянув на часы, отвечает Серега.
Но Забродин встал и озабоченно торопит:
— Пойдемте, пойдемте, мужики. Сегодня — оборка. Самосвала четыре накромсать придется.
Темин с похмелья, ему подняться тяжелее всех. Но он звеньевой. Он разыгрывает намерение встать, но вдруг усаживается еще прочнее, чем сидел, потому что Серега вовремя протянул ему пачку сигарет с двумя выщелкнутыми наполовину сигаретами.
— Пошли, мужики, — не унимается некурящий Витя. — Пока по галерее поднимаемся, докурите.
— Тебе, Витя, хоть всемирный потоп — все одно: работа.
Витя молча присел. Но тихая минута не вернулась.
Из-за угла душкомбината с брезентовыми носилками на плече выскочил сменный инженер Эдик.
— Вот! Возьмете в забой, — Эдик сбросил носилки на землю перед звеном.
Все трое оторопели. Темин враз вспомнил, как стаскивали с ног Лободы гранитную глыбу, как укладывали его на носилки и перли, умываясь по́том, потяжелевшее тело из забоя в медпункт. Тогда же Забродин, рассвирепев так, что Темин испугался за него, разнес носилки в клочья.
Эти носилки были новыми, только что из столярки. Подрагивая от удара о землю туго натянутым брезентом, белея не захватанными пока ручками, они лежат сейчас на земле жутким немым вопросом: «Кто следующий, ребята?»
— Ты видал, Витек, нашего сменного? — криво улыбаясь, спрашивает Темин Забродина.
— Нет. Его сегодня уволили по несоответствию…
— Что за шуточки! — возмущается Эдик. — Вот он я — сменный. Вот носилки. Их надо…
— Какие носилки? — перебивает Забродин.
— Хватит тень на плетень наводить. Вот они, новые, легкие, — сменный поднимает носилки за ручки, демонстрируя их легкость.
— А старые?
— Старые сломаны. Какой-то идиот под самосвал бросил.
— Эти — туда же…
— Зачем?
— А нам они зачем?
— На всякий пожарный, — ухмыляясь, отвечает Эдик.
— Пускай на машине отвезут.
— Нету машины. Отнесите, мужики, — уже не приказывает, а просит Эдик.
— Не понесем! — упорно говорит Забродин. — Нашивали…
— Да вы что, ребята! Комиссия сегодня будет… — взмолился сменный.
Звено видит Эдикову оробелость, отказывается грубее — что взять с дурака. Оробел-то не потому, что настроение испортил звену и теперь раскаивается, а потому, что трепещет перед комиссией. Но в общем-то звену ясно, что носилки так или эдак в забое будут. Они всегда должны быть в забое и появляются на шахтной поверхности только лишь по несчастью, когда надо кого-то дотащить до медпункта. Потом снова, незаметно, оказываются в забое, в темном углу за вентилятором. Именно — незаметно и в темном углу, чтобы не будоражить проходчиков. Хотя они и без того знают: носилки — в забое, в случае чего — бежать за ними туда-то. Но одно дело — знать, хранить это знание на самой пыльной полочке памяти, другое — перед началом смены, в эти самые-самые минуты видеть их, самим нести их, будь они прокляты, самим прятать. Тут не было суеверного страха за свою проходческую судьбу. Да и с чего вдруг особо бояться-то — не первый год замужем. Но, все же, тонкость какая-то, невыговариваемая, подпольная, была и проявлялась она тогда только, когда с нею не считались. Эдик заискивал перед звеном, юлил даже и подобострастничал иногда, когда от проходчиков срочно требовалось сделать то-то и то-то, чтобы не ругало Эдика начальство. Но в душе он смотрел на них свысока, за глаза называл их не иначе как «мои кайлографы».
— Ты нам индпакеты выдал? — нагоняет хмурь на круглое свое лицо Серега.
— Нету их.
— Нас не касается. Положено по ТБ? Положено! Значит, дай.
— Ребята! Вы же знаете: дефицит, — перебарывая оробелость, говорит Эдик и, чтобы придать особую доверительность беседе, цыкает тоненькой струйкой сквозь зубы.
— Де-фи-ци-ыт, — злится Забродин. — Хапают, кому не лень. А для нашего брата — дефицит.
— Так что носилки за вами, — вдруг нашел выход из тупика Эдик и, ни на кого не глядя, исчезает.
— Вот и посиди в малиннике с такими, — ворчит Серега, поднимаясь с бревна.
