За рекой, в тени деревьев - [19]

Потом, поднимаясь по ступенькам, он почувствовал боль, а спускаясь с моста, увидел двух красивых девушек. Они были хороши собой и одеты бедно, но с природным шиком; они с жаром о чем-то болтали, а ветер трепал их волосы, когда они взбегали по лестнице на длинных, стройных, как у всех венецианок, ногах. Полковник подумал, что ему, пожалуй, не стоит глазеть на витрины, – ему ведь надо взобраться еще на один мост, пройти еще две площади, свернуть направо, а потом идти все прямо, пока он наконец не дойдет до «Гарри».

Он так и поступил, с трудом преодолев боль, двигаясь обычным размашистым шагом и только изредка поглядывая на прохожих. «В этом воздухе много кислорода», – думал он, подставляя лицо ветру и глубоко вдыхая.

Но вот он отворил дверь в бар «Гарри» и вошел туда – он и на этот раз добрался благополучно и наконец был дома.

Возле стойки он увидел высокого, очень высокого человека с помятым, но породистым лицом, веселыми синими глазами и длинным разболтанным телом, как у поджарого волка.

– Привет, о мой маститый, но нечестивый полковник, – сказал он.

– Привет, мой беспутный Андреа.

Они обнялись, и рука полковника почувствовала грубую домотканую шерсть нарядного пиджака Андреа, который тот носил вот уже лет двадцать.

– У вас прекрасный вид, Андреа.

Это была ложь, что оба они отлично знали.

– Еще бы, – сказал Андреа, платя ему той же монетой. – Никогда не чувствовал себя лучше. Но и вы прекрасно выглядите.

– Спасибо. Ох, и здоровы же мы, черти, всей земли наследники!

– Прекрасно сказано! Я бы не прочь получить в наследство хоть клочок земли!

– Что вы канючите! Дадут вам не меньше ста девяноста сантиметров земли.

– Мой рост сто девяносто пять, – сказал Андреа. – Ах вы безбожник! Ну как, все еще тянете лямку la vie militaire[28]?

– Тяну, но не надрываюсь, – сказал полковник. – Приехал поохотиться у Сан-Релахо.

– Знаю. Альварито вас искал. Просил сказать, что еще вернется.

– Хорошо. А ваша милая жена и дети здоровы?

– Вполне, просили передать вам привет, если я вас увижу. Они сейчас в Риме. Вот идет ваша девушка. Или одна из ваших девушек.

Он был такой высокий, что ему было видно даже то, что делается на улице; там уже стемнело; правда, эту девушку можно было узнать и в полной темноте.

– Пригласите ее выпить с нами у стойки, прежде чем уведете в угол, к своему столику. А ведь хороша, верно? – Да.

И вот она вошла – во всей своей красе и молодости, – высокая, длинноногая, со спутанными волосами, которые растрепал ветер. У нее была бледная, очень смуглая кожа и профиль, от которого у тебя щемит сердце, да и не только у тебя; блестящие темные волосы падали на плечи.

– Здравствуй, чудо ты мое, – сказал полковник.

– Здравствуй! – сказала она. – А я уж боялась, что тебя не застану. Прости, что я очень поздно.

Голос у нее был низкий, нежный; она старательно выговаривала английские слова.

– Ciao, Андреа, – сказала девушка. – Как Эмили и дети?

– Наверно, не хуже, чем в полдень, когда вы задали мне этот же самый вопрос.

– Пожалуйста, простите, – сказала она и покраснела. – Я почему-то ужасно волнуюсь, и потом я всегда говорю невпопад. А что мне надо было спросить? Ах да, вы весело провели здесь день?

– Да, – сказал Андреа. – Вдвоем со старым другом и самым нелицеприятным судьей.

– А кто он такой?

– Шотландское виски с содовой.

– Ну что ж, если он хочет меня дразнить, пусть дразнит, – сказала она полковнику. – Но ты не будешь меня дразнить, правда?

– Ведите его к тому столику в углу и разговаривайте с ним там. Вы оба мне надоели.

– А вы мне еще не надоели, – сказал полковник. – Но мысль у вас правильная. Давай, Рената, лучше сядем за столик, ладно?

– С удовольствием, если Андреа не рассердится.

– Я никогда не сержусь.

– А вы с нами выпьете, Андреа?

– Нет. Ступайте к вашему столику. Мне тошно, что он пустой.

– До свидания, саrо[29]! Спасибо за компанию, хоть вы и не хотите с нами посидеть.

– Ciao, Рикардо, – коротко сказал Андреа. Он повернулся к ним сухой, длинной, нервной спиной, поглядел в зеркало, которое всегда висит за стойкой, чтобы видеть, когда выпьешь лишнего, и решил, что лицо, которое на него оттуда смотрит, ему не нравится. – Этторе, – сказал он, – запишите эту мелочь на мой счет.

Он спокойно дождался, чтобы ему подали пальто, размашисто сунул руки в рукава, дал на чай швейцару ровно столько, сколько полагалось, плюс двадцать процентов и вышел.

За столиком в углу Рената спросила:

– Как ты думаешь, он на нас не обиделся?

– Нет. Тебя он любит, да и ко мне хорошо относится.

– Андреа очень милый. И ты тоже очень милый.

– Официант! – позвал полковник, а потом спросил: – Тебе тоже сухого мартини?

– Да. Пожалуйста.

– Два самых сухих мартини «Монтгомери». Официант, который когда-то воевал в пустыне, улыбнулся и отошел, а полковник обернулся к Ренате.

– Ты милая. И к тому же очень красивая. Ты мое чудо, и я тебя люблю.

– Ты всегда так говоришь; я, правда, не очень понимаю, что это значит, но слушать мне приятно.

– Сколько тебе лет?

– Почти девятнадцать. А что?

– И ты еще не понимаешь, что это значит?

– Нет. А почему я должна понимать? Американцы всегда так говорят, когда собираются уехать. У них, наверно, так принято. Но я тебя тоже очень люблю.