За пределами желания. Мендельсон - [15]

Когда бы Феликс ни проводил с ней вечер, она делала всё, чтобы угодить ему, и ей это очень хорошо удавалось. Её образование оставляло желать много лучшего, манеры за столом не выдерживали никакой критики, ум был девственно нетронутым, но в вопросах любви её знания были энциклопедичны, память — феноменальна, изобретательность — поразительна. Она родилась для любви, как птица — для полёта. Феликс не сомневался, что эта добрая, чувственная девушка могла бы сделаться отличной женой, и временами ему приходила мысль о том, не лучше ли, вместо того чтобы отсылать её в Лондон, дать ей приданое и отправить назад на ферму.

Так прошла зима. Снег стаял с крыш, и улицы превратились в грязные потоки. Река Шпрее набухла, и её желтовато-бурые воды собирались и образовывали воронки вокруг каменных опор мостов. А затем был апрель, и внезапно воздух словно ожил от трепетанья ласточкиных крыльев. Деревья в парках ждали весны, на каждой веточке виднелся зелёный ноготок почки. Дети в бархатных костюмчиках с кружевными воротничками кричали, бегали и валялись на траве.

Вильгельм Хензель, терпеливый вздыхатель Фанни, возвратился из Рима, и Авраам Мендельсон скрепя сердце назначил день свадьбы на конец месяца. Должен был быть официальный приём, а затем короткий концерт и бал. Нужно было многое спланировать и организовать. Феликс с головой ушёл в подготовку к торжеству. Он сочинял музыку к этому событию, репетировал с оркестром.

Наконец великий день настал. Утром Феликс поехал в город сделать последние приготовления. Проходя мимо своего любимого цветочного магазина, он вспомнил, что уже почти три недели не видел Анну. Велев кучеру остановиться, он вошёл в магазин. К нему, приветливо улыбаясь, направилась пожилая продавщица.

   — Давненько вас не было видно, — заметила она.

Он объяснил, что занимался приготовлениями к свадьбе сестры. О да, она слышала об этом. Пока она болтала, Феликс бродил по магазину, разглядывая цветы. Лавка размещалась в полуразрушенном жёлтом кирпичном здании, которое когда-то пользовалось популярностью в качестве театра и концертного зала. С тех пор мода переместилась в другую часть города, и для старинного зала с потускневшими декорациями и потёртыми плюшевыми креслами настали чёрные дни. Он использовался для репетиций, сеансов волшебного фонаря, плохо посещаемых лекций и театральных постановок-однодневок. Бедные концертирующие артисты арендовали его для своих дебютов, на которые они возлагали большие ожидания, а также для прощальных постановок. Это было унылое место, пахнущее плесенью и разбитыми надеждами, мрачное отдухов артистов, чьи мечты были здесь похоронены.

В тот день внимание Феликса привлекли звуки фортепьяно, проникавшие сквозь заднюю стену магазина. Он оборвал себя на полуслове и прислушался. Музыка была ему незнакома, она была страстной и нежной, не похожей ни на что из того, что он когда-либо слышал. Но с инструментом здесь всё было ясно — фортепьяно в самом превосходном исполнении.

   — Вы не знаете, кто это играет? — спросил он старушку.

   — Молодой пианист, француз, кажется. Во всяком случае, у него французская фамилия. Я видела его на днях, когда он играл, и подумала, что ему лучше было бы лечь спать, чем играть на пианино, — такой у него измождённый вид.

Феликс приложил палец к губам и прошёл в заднюю половину магазина, откуда доносилась музыка. Некоторое время он слушал, напрягая слух. Mein Gott[25], как играл этот француз! Он почувствовал укол ревности. Просто невероятно так играть! Временами фортепьяно пело с трепетной мягкостью виолончели; иногда казалось, что играют два пианиста на двух фортепьяно. Он не мог поверить своим ушам. Это не было просто техникой, это было волшебством.

— Хорошо играет, правда? — прошептала женщина. Затем добавила, указывая на тайник в стене: — Если хотите, можете войти в зал через эту дверь.

Феликс поспешно дал адрес Анны, продиктовал нежное послание и проскользнул в зал. Зрелище, представшее его глазам, было душераздирающим. Менее двадцати человек было разбросано по двум первым рядам. На сцене светловолосый молодой человек с трагическим лицом играл с отрешённостью отчаяния. Феликс почувствовал, что он даже не помнит о горсточке своих слушателей, будучи погруженным в музыку. Закончив пьесу, он как будто не слышал жидких аплодисментов. Без всякой паузы пианист поднял руки, качнувшись всем телом, и взял первые громоподобные аккорды Революционного этюда.

Феликс был свидетелем многих потрясающих пианистических исполнений, но никогда не видел и не слышал ничего подобного. В накатывающих волнах звуков, захватывающих дух, звучал пронзительный, страстный призыв к оружию народа, следующего навстречу своей судьбе. Это был музыкальный саван нации, идущей на смерть. Когда этюд резко оборвался, рассыпавшись на мелкие звенящие осколки, Феликс вскочил на ноги, бешено аплодируя. Фридерик Шопен[26], казалось, очнулся от транса. Он повернулся на вращающемся стуле, удивлённый этой овацией одного слушателя, и улыбнулся Феликсу медленной усталой улыбкой благодарности. Затем поднялся, отвесил церемонный поклон своей скудной аудитории и сошёл со сцены. Спустя несколько минут Феликс пробирался по пахнущим затхлостью коридорам в уборную пианиста. Он постучал, и бледный молодой человек сам открыл дверь. Он снял высокий накрахмаленный воротничок, и его рубашка с рюшами была расстёгнута. Пот ещё блестел у него на лбу и на впавших, чисто выбритых щеках. Влажные пряди рыжеватых волос прилипли к вискам. В руке он держал смятое полотенце.