За полвека - [26]

Тут все смешались, всё смешалось:

Вандеи белые кресты

Струят пронзительную жалость.

И пусть мундиры, сёдла, рвань,

Герои, нищие, злодеи,

Знамён и кринолинов ткань,

Трёхцветки, лилии,

путь в Бретань,

Любовь и пудреная пьянь

Смешались на песках Вандеи —

Сквозь два столетья не видны

В траве зелёные бутылки,

Но чёрных водорослей ухмылки

По берегу развезены.

Роса и кровь давным-давно

Ушли в песок… Одно осталось —

Пронзительное, словно жалость

Вандеи белое вино.

134.

ФЛОРЕНЦИЯ

Развалясь, задыхаясь, старея,

День лежит у холмов на плечах.

Возвышается Синьория

Как пожарная каланча.

Тяжелы её флагов полотна,

Высока сетка окон пчелиных,

Зноем дышит ирис болотный

Над чернейшей бронзой Челлини.

У времён — своя картотека,

У истории — свои качели.

Чёрный привкус ХХ века

У иронии Макиавелли…

В пыльный полдень гляди с Понто Веккио

Как ползут желтоватые воды.

Одиночество человека

Есть последняя степень свободы.

Разморённый скукой и ленью,

Просиди хоть весь день на ступенях

В переулке у дома Данте —

Не дождёшься его возвращенья…

День уйдёт. Будет вечер длинный.

Окружат тебя жаром стены.

Резкий бег облаков старинных,

Перепутав лунные тени,

Превратит дома в гобелены,

Бесконечно сменяя картины…

Почему же ты сел на ступени

В переулке у дома Данте?

. . . . .

У Челлини — чеканке учиться,

У Макиавелли — как издеваться,

А у этого флорентийца —

Научиться не возвращаться…

135.

ПЕРЕД РАССВЕТОМ

Флоренция

Всё сдвинуто, всё не на месте…

Тоску подавляя строкой,

Опять — то ли нет, то ли есть он —

Дрожит ненадёжный покой,

Опять не в гостях и не дома

В пустых переулках кружу,

Опять никому не знакомый

На тёмную площадь вхожу,

Где серые стены под утро

Тяжёлый туман холодит,

Где с фрески спустившийся отрок

На камне со мной посидит —

И вся галерея Уффици

На площадь выходит за ним,

И лица, знакомые лица

Проходят одно за одним…

А горы, лиловые горы,

Флоренцию спрячут в кольцо,

И глянет с вершины на город

Усталой Мадонны лицо.

136.

Не на краю света,

Так на краю века

Как, перейдя Лету,

Войти в с в о ю реку?

Войти в неё дважды,

Порвав судьбы петли?

Да разве так важно,

Теченье есть, нет ли?

Коцит ли то, Стикс ли —

Различий тут нету.

Чуть ли не все стихли,

Не перейдя Лету.

И кто кому снится —

Кого ты тут встретишь

На берегу Стикса?

Одних, других, третьих…

Пенсионер важный,

Харон сосёт водку,

И напрокат даже

Тебе не даст лодку.

А вброд рискнуть — кануть.

Жди, соловей, лета,

Пока Сизиф камнем

Не запрудит Лету,

Внеся свою лепту,

Входя в свою реку —

И на краю света,

И на краю века.

137.

Д. Долинскому

Подглядев у альпийских разломов

Острия этих стрельчатых скал,

Кто-то контур Господнего дома

С их гранитной толпы срисовал —

И тугая дуга аркбутана

Незаметно спускается с гор,

И скалистые иглы Монблана

Переходят в Миланский собор.

138.

Там, где вторит ручьёв славословью

Туч глубоких катящийся бас,

Перезвон колокольцев коровьих

Литургичен и многоглас.

Где ковали, где отливали

Монотонное пенье реки?

Под готическими скалами

Острых елей черны клобуки.

И над этим толпящимся лесом,

Где бегут письмена по стенам,

Кто-то служит извечную мессу,

До сих пор недоступную нам.

139.

На развалинах Вавилона

Бородатые львы остались.

За спиной у льва — не колонна —

Указующий в небо палец —

Беспричинно и беспардонно

Он опять начинает гаммы,

А на небе — тёмные ямы —

Серых туч лохматые лона…

И под гаммы танцуют устало

Разыгравшиеся старухи,

На шершавой бумаге журналов

Откормив клыкастые слухи

Для своих лысогорских балов.

В жирных пятнах любая страница

Осыпающихся кварталов,

Но пока позолота им снится,

Завернулись в обрывки журналов

И слова, и чёрствая пицца,

И танцующие непристойно

Серых туч лохматые лона…

Бородатые львы спокойны

На развалинах Вавилона.

140.

В лилово-белом ртутном свете,

Прозрачнее чем мотыльки,

Качаются в газонах эти

Немыслимые табаки.

В ночи июльской, терпкой, спелой

Их юбки — острою звездой —

Смешались с лёгким платьем, с телом,

С порывом ветра, с резедой…

И рядом с женщиной случайной

На эскалаторе ночном

Ноздрями тронешь запах тайны,

Которой не заметишь днём.

1999 г.

141.

Я. Гордину

Вызывает безумную жалость

То, что жизнью когда-то считалось:

Парапеты, огни, мостовая,

В переулках поспешность объятий,

Эти ржавые скрипы трамвая

И кресты кораблей на закате…

Вызывает нелепую жалость

Этот новенький крест над собором,

Эти сборища, сборнички, сборы,

И заклеенные заборы

У метро — что ещё не распалось.

И ещё — бесполезная жалость

К тёмным сводам стеклянных вокзалов,

К тем прохожим, теряющим тени.

К одичанию их сновидений,

От которых на стенках осталась

Память кухонных в-гости-хождений…

И когда непонятным укором

По плащу шебуршит осторожно

Мелкий дождь ежедневного вздора —

Быть прохожим почти невозможно:

Так храбрится он, ветер осенний,

Так нелепо, отважно, несложно

Как с фасада подкрашенный город…

И прожектор подсветкою ложной

Разукрасит его, обесценит,

Перепутав прологи с финалами,

Бросит вниз на колючие тени

Фонарей, отражённых каналами.

142.

В городских садах с цветниками,

В беседках больших, восьмигранных

Духовые оркестры играли,

И качались алые канны.

А майоры в бордовых петлицах

Дирижировали оркестрами

И не знали, что будут сниться

Всем, на клумбах оставившим детство.

Изменялись, смещались предметы:

Стали вместо петлиц погоны,

Стали вместо скамеек — вагоны,

И зима обгоняла лето;