За плечами XX век - [17]

«Sie haben die Gabe…» …Это ее дар, учителя, не покинувший Юлию Федоровну и на смертном одре.

Трамвай номер шесть

1

На днях, оказавшись на новой окраине Москвы среди новостроек, далеко в Тушине, я переходила, задумавшись, трамвайные пути, когда меня согнал с них угрожающе трезвонивший трамвай. Трамвай № 6! Бог мой! Даже заныло сердце от такой встречи. Вот ты где. Жив и, хоть у черта на куличках, оттесненный из старой Москвы на дальние окраины, гремишь по рельсам, волочишься, красный, веселый.

Я растроганно проводила его. Такой надежный, старый мой дружище, – хотела бы я сказать. Да и в конце концов, что одушевленное, а что нет – довольно условное понятие.

Десять школьных лет я каждое утро с нетерпением вечно опаздывающей поджидала его на остановке напротив нашего дома, на серединной проезжей части Ленинградского шоссе, между двумя аллеями, где теперь проезд дозволен только легковым машинам. Трамвайная остановка называлась «Фабрика "Большевик"», и здесь, особенно по утрам, волшебно и сокрушительно пахло ванилью и всеми снадобьями, какими на этой фабрике сдабривают торты.

Трамвай «шестерка» шел издалека, от Покровского-Стрешнева. Пневматических дверей не было. Не было железного, отчужденного билетного автомата, а был живой хозяин вагона – кондуктор, зачастую мужчина, в форме, с черной сумкой для денег, повешенной на ремне через плечо, с разноцветными катушками билетов, прикрепленными на планке у плеча к ремню, держащему сумку. Кончиками высовывающихся из обрезанных перчаток пальцев кондуктор отрывал тот или иной билет, взимая плату за каждую «станцию». Так отрезок пути от Тверской заставы до Садово-Триумфальной площади был «станцией». Отсюда до Страстной площади – другая «станция», там и третья – до Охотного ряда.

Трамвай воистину был «резиновым». Не уместившиеся в вагоне висели гроздьями на подножках, иногда, правда, по собственной прихоти.

Прицепной вагон имел сзади буфер – и особым шиком было безбилетно катить, оседлав его. Это называлось прокатиться «на колбасе» и было привилегией московской шпаны.

С трамваем мы вступали на широченный мост у Белорусского вокзала. По левую руку за мостом была церквушка, составившая вместе с опустевшим домом причта помещение новой здешней школы, куда по утрам направлялась Нэда Арди в сопровождении Вартана и Жана Шайкина.

Перекликались стоявшие друг напротив друга по обеим сторонам за мостом – приметные домики – старинная почтовая застава – два исторических архитектурных памятника, бестрепетно снесенных вот уже в наши 50-е годы.

Торжествен был въезд трамвая № 6 сквозь Триумфальные ворота в город на главную улицу Москвы – на Тверскую. Оставляя слева белую церковь, ту, что и сейчас стоит в начале Бутырского вала и открывается взору пассажира, прибывшего с запада на наш Белорусский, ранее Александровский, вокзал.

Что там в церкви – неведомо. Но она всегда опрятно побелена, а после войны ее купол неожиданно увенчал и довольно долго продержался на нем петух по образцу лютеранской кирхи нашего поверженного врага.

Оставив позади Триумфальные ворота, мы на «шестерке» уже на пересечении Тверской с Большой Грузинской, облюбованной в то время цыганами для зимних постоев. Это – справа. А слева вдали открывается Миусская площадь.

… О проливные снегири…

О детства медленная память.

(Это из оборванной войной поэмы молодого поэта Павла Когана.) Там на площади —

ревел, плевался и сорил

охотничий и птичий рынок…

Рыдали ржавые лисицы,

цыган на скрипке изнывал,

и счастье пряничным девицам

ханжа веселый продавал.

И пахло стойбищем, берлогой,

гнилой болотною травой.

И мокрый гам висел полого

над разноцветною толпой.

Миусский рынок пел и плакал,

свистел, хрипел и верещал.

И солнце проходило лаком

по всем обыденным вещам.

Кондуктор объявлял уже следующую остановку – «Василий Кесарийский». Я конечно же понятия не имела о Василии, святителе Кесарийском. Но торжественная тяжесть слова – Василий Кесарийский, – хоть и привычным кондукторским голосом произнесенная, не миновала души. Так назывался уходящий с Тверской переулок. Теперь водитель троллейбуса – кондукторов нет и нет тут трамвая – в грушу микрофона объявляет остановку: «Улица Фучика. Магазин “Динамо”».

Вот здесь, с угла Василия Кесарийского, пересекавшегося с Тверской, весь огромный квартал главной улицы занимала церковь его имени, мощная, величественная, серого камня, первая действующая церковь на моем трамвайном пути в школу. Лет одиннадцати я тайно пришла сюда в пасхальную ночь. Когда начался крестный ход, меня сбили с ног. Вставая, я подняла с церковного кафельного пола английскую булавку, унесла свою находку, зажав ее в кулаке, решив – это знак мне, это символ невидимого креста, явившийся мне в пасхальную ночь взамен вырезанного мной бумажного, который случайно увидел брат и распалился. В бытность у нас тети Кати он сам поддался и признался мне, что, проходя мимо церкви, незаметно для людей перекрестился. Но это прошло у него, отпало, и теперь я была грубо унижена сорванным покровом с моей глубокой тайны, ожесточенной нашей дракой, угрозами брата вывести меня, «мещанку», «на чистую воду» перед лицом пионерской организации. Как я боялась!