«За переживших дно и берега...» - [3]

Правда ли, что возвращаются с поля?

Правда ли, что в тишине убыванья

Грудь их жива только эхом дыханья?

Так вот и снятся, охотно и дружно,

Жизнь прижимая ладонью, где нужно.

А кто доснится, та гаснет — за средней

Крайняя меркнет. Уже и в последней

Слабого сна огонек дотлевает,

Отблеском алым заря обливает.

Вот и последняя гаснет не больно,

К смерти привыкнуть спешит добровольно,

К ночи безбрежной, где день — не граница.

Все это снится.

Ручей

Тьма легла рядом с тьмой, печаль рядом с печалью.

Золотилось бы, да нет, со временем туго.

Покинул ручей берега, за вечной далью

Пошел, как он есть, чащей леса, гладью луга.

Увидал Крест на пустыре, где звезд в помине

Нет, вечность их позабыла в запахе мяты,

Струистое тело примертвил к древесине,

Повис по своей воле на стволе, распятый.

Зачем, Сонная Волна, страдаешь и гибнешь?

За кого, Гордая Вода, на крестовине?

За переживших дно и берега, за них лишь,

За тех, кто не знает, куда им течь отныне.

***

Изменила тебя разлука? Нет, неправда!

Лишь цветок из волос пал к ступени алтарной.

Но хотя лица не исказила утрата,

Пред твоим мое сердце обмирает тайной.

Душа твоя верит, что вновь сумеет в пенной

Метели звезд восстать в иной личине, маске.

Но тело? Кто о нем вспомнит в этой вселенной,

Если не я, не щадящий на него ласки?

И когда страстно, в зное слов, что словно сами

Льются из уст, ты ласке уступаешь смело,

Над родником грудей умолкшими губами

Я молюсь о бессмертии твоего тела.

***

Вышла душа в дорогу. Колокола плачут.

«Где сады мои сегодня? Где мой дом прячут?»

Отозвались все леса в бабочках прекрасных:

«Приляг, душа, здесь в тени, не трать сил напрасных!»

«Как могу в вашей тени коротать я утро,

Если сама я — тень, в которой прилечь трудно?»

Отозвался душистый луг в росяной пади:

«Коси меня золотой косой пользы ради!»

«Как же мне тебя косить на заре росистой,

Если самое косой смерть скосила быстрой?»

Отозвался и сам Бог: «Люби меня в вышних,

С радостью жду тебя здесь, нет у меня лишних!»

«Как же любить тебя с радостными речами,

Если встарь на кресте полюбила в печали?»

«Я взял тебя из мира, от луга и лога,

Чтоб не было выбора любви, кроме Бога!»

«Взял ты меня от алых маков в мрак могилы,

Где прячешь мечи, что насмерть меня убили?»

«Не прятал мечей, висят, приторочил сбоку.

Лети, моя горькая, в край небесный к Богу!»

«Как же сяду с Тобой там по правую руку,

Если лесу сказала нет, сказала лугу?»

«Утри слезы белизной моих риз, отрада,

Кликну ангелов своих, веселиться надо!»

«Как же мне веселиться и ангелам тоже,

Если смерти тебе хочу, Боже мой, Боже?»

И умолк Бог, и в глаза смотрели друг другу,

А над ним и над ней вечность течет по кругу.

Девушка

Двенадцать братьев, веря снам, пришли к стене тропой обмана.

И голос плакал за стеной, девичий голос, непрестанно.

И полюбили грустный звук и мысль о девушке из грезы,

Воссоздавая форму губ и глаз по голосу сквозь слезы.

Сказали: «Плачет — значит, есть». И больше слова не сказали.

Перекрестили целый мир, и мир задумался в печали.

Схватили молоты — и в бой, взялись дробить могильный холод —

Поди пойми, слепая ночь, кто человек и кто здесь молот.

«Нет, прежде сокрушим гранит, чем ржа и смерть смежит объятья!

Двенадцатый клянется брат своим одиннадцати братьям.

Напрасен подвиг их и труд, с гранитом в спор вступать опасно —

В дар искусительному сну сложили головы напрасно.

Сдавило сердце, кость в куски, ладони в пыль, бледнеют лица —

Скончались все в единый день, одна над всеми ночь струится.

Но тени павших, Боже мой, верны поставленной задаче.

Лишь время движется не так, и молоты звенят иначе.

Звенят вперед, звенят назад и камнем утоляют голод,

Поди пойми, слепая ночь, кто тень из них и кто здесь молот.

«Нет, прежде сокрушим гранит, чем ржа и смерть смежит объятья!

Двенадцатая молвит тень своим одиннадцати братьям.

Но не хватило теням сил, от тени тьма не убывает, —

Скончались вновь, ведь смерть щедра, мертвее мертвых убивает,

А все не вдоволь и не всласть, бывало, умирал бы вечно.

Конец всему, всем след простыл, и повести конец, конечно.

Но молоты, велик Господь, от неудач не приуныли

И стали сами в камень бить, сквозь бронзовые брызги пыли.

Звенели в гром, звенели в блеск, презрев, как люди, пот и холод —

Поди пойми, слепая ночь, кто молот, если он не молот.

«Нет, прежде сокрушим гранит, чем ржа и смерть смежит объятья!» —

Кричит двенадцатый из них своим одиннадцати братьям.

И пала с грохотом стена, сдвигая горы и пустыни,

Но ничего за ней нигде — ни слез, ни девушки в помине.

Нигде ни губ ее, ни глаз, судьбы, освобожденной снова,

Там только голос был, и все, был плач — и ничего другого.

Был только плач, и грусть, и боль — позор, не призванный к ответу.

Таков наш мир. Недобрый мир. Зачем иного мира нету?

Среди юдоли тщетных снов, где чудо — плач или кручина,

Двенадцать молотов легли в знак завершения почина.

Нежданная настала тишь, и пустота закрыла небо.

Зачем над пустотой язвишь, пока она внимает немо?

Кладбище

Путник, искоса глянув на существованье,

Пришел на кладбище: смерти укрыться не в чем.

Кладбище кораблей. Под землей трепетанье

Парусов, раздуваемых посмертным смерчем.

Чует путник, как вечность из травы струится,

И, топя свою тишь в кладбищенском покое,