За переливы - [6]

У анадырских ворот Худяк ждал Атласова. Морозко обернулся. Он увидел, как Атласов рубанул рукой по воздуху, и подумал радостно: «Неистов… Быть удаче». Атласов и Худяк подались друг к другу, потискали в объятиях, потом Атласов хлопнул Худяка по плечу: ну, друг, молись за нас…

Перед тем, как усесться рядом с Еремкой, Атласов перекрестился, глядя на острожную церковь. Худяк обнажил голову.

— Надень, простынешь! — крикнул сердито Атласов. И Еремке: — Трогай!

Этой минуты казаки ждали с нетерпением. Нарты сначала медленно, а затем все быстрее и быстрее удалялись от Анадыря; все будто хотели поскорее забыть домашнее тепло: неизвестность и пугала и манила.

Отец Яков, по натуре добрый и мягкий, загрустил: любил он Ефросинью, хотя бывал и злобен; а все оттого, что юкагир Аверька нашептывал, будто Атласов на Ефросинью глаз наметил. И верил, и не верил отец Яков. Он ждал в походе откровения.

Олени под гортанные крики юкагиров взбили снежную пыль. Запасные, почувствовав радость движения, хотели уйти вперед, но их сдерживала привязь, и они скоро подчинились бегу ездовых. Атласов не оглядывался: он знал, что долго будет стоять Худяк и смотреть им вслед, а потом, закрыв ворота, соберет хромоногую казацкую ватагу и скажет: «Хотите быть живу, давайте спать в один глаз…».

Не каждому дано узнать глухариную тайну: исчезает она вместе с птичьей жизнью. Но стоит запастись терпением и приглядеться повнимательнее к танцу глухаря, когда он токует, как увидишь: сидит на его спине маленький человечек. Только заметишь его, замри. И тогда тайна глухаря покорится тебе.

Маленький человечек, оказывается, не один. Вон, вон еще один спрятался в глухариных перьях. А вот — каков смельчак! — сел на голову глухаря и кому-то грозит… казацкою пикою. Тут, если вы и дальше будете терпеливыми, заприметите, что человечки похожи на казаков. Ни дать ни взять — настоящие казаки: и палаш на боку, и пика в руке, и тулуп овчинный, и шапка островерхая, и сапоги яловые. А лицо истовое, бородатое, с глазами горящими, колкими. Как устоишь перед таким взглядом?

Нет превыше желания схватить человечка. Не утерпишь, двинешь рукой — и все провалится, как сквозь землю. Потом долго протирать глаза будешь: да полно, были ли человечки, не померещилось ли, иль перебрал с вечера… И кому ни расскажешь, смеются. Видано ль подобное?

Лишь старики поддержат.

— То пихлачи, лесные человечки, гномы камчатские. А что на казаков походят… Так с казаков и пошла слава Камчатки.

С Володимера Атласова и его товарищей.

Видно, Атласов успел изучить Худяка. Тот и в самом деле, страшимый ответственностью, обежал Анадырский острог, задержался у караульного.

— Аверька в остроге?

— Где ж ему быть, как не в своей юрте, — отвечал караульный. — Пошто он тебе?

— Да не выпускай — и вся недолга. Зловредный он… Жди от него беды…

— Што ждать-то. Вели — и выпорем за милую душу… Атласов его в трезвость ума только батогами и приводил.

— Язык у Аверьки злобен. Запалит юкагирский бунт, чукочь подобьет.

Худяк заволновался.

— А может такое: женишка отца Якова снюхалась с Атласовым, а юкагиры отца Якова — пжек! И тогда понимай, как понимаешь, Атласов ли преподобного, юкагиры ли… Тундра молчалива.

— Заговор?

— Ты, мил человек, в остроге недавно. Послушай меня, старого. Было ли, не было ли что у Ефросиньи с Атласовым, никто ничего не знает, ибо не видели. А болтать всяк может: на чужой роток не накинешь платок. Ты все ж Ефросинью потряси чуток. Побей для острастки, слегка. — Караульный, прожженный службой казак, в кухлянке, малахае, но в сапогах и при старом тяжелом ружье, говорил уверенно, без опаски.

— А пожалуется? Не вывернемся, — засомневался Худяк. — Видано ль чужую женку колотить.

— Ты так подступись, чтоб не пожаловалась… А за острог особо не печалься, не сдадим.

Худяк еще долго раздумывал над словами караульного. К вечеру решился.

Ефросинья, накинув дверную щеколду, кутаясь в серый теплый пуховый платок, села на краю кровати, показавшейся ей холодной до мурашек. Она передернула плечами, сгоняя холод. Впервые она почувствовала, что одной не то что скучно, а боязно жить (когда была совсем молодой, Яков ее всегда под чьим-нибудь попечительством оставлял, а сейчас она сама готова кого хочешь оберечь, да некого; в остроге русских баб раз-два и обчелся, и все ее возраста, а остальные казацкие женки — все чукчанки). Захотелось под одеяло, да чтоб с головой, по-девичьи. Она торопливо сдернула платье и уже хотела задуть, лучину, как в дверь повелительно застучали.

Накинув на плечи платок, Ефросинья на цыпочках подкралась к порогу. Постучали вновь, но не столь решительно, и она уже подумала, откликаться ли, но дьявольское искушение потянуло ее за язык.

— Кто там?

— Это я, Худяк, — послышалось с улицы.

— Чего тебя носит ночью-то?

— Открой. Дело есть.

— Одни дела у вас, кобелиные.

— Не морозь, Ефросиньюшка.

Она раздумывала, впускать ли Атласова дружка или нет, но поскольку дума ее была короткая, она подняла щеколду.

— Продрог, — сказал Худяк, ничего не разбирая в полутьме.

— Дверь закрой, выстужаешь! — крикнула Ефросинья уже с кровати.

— Разогреем, — засмеялся мягко Худяк.