За переливы - [55]

— А жена? — спросил с любопытством Галл.

— Хотели дознание вести, не дотянула в казенке. Слаба здоровьем оказалась…

Они распрощались до вечера у крыльца Анны Николаевны.

V

В августе «Слава России» после плавания к Алеутской гряде вернулась в Петропавловский порт.

Биллингс через нарочного затребовал из Нижнекамчатска Галла.

Анна Николаевна взволновалась: с какой неохотой отпускала она молодого офицера. Она представила вечера без Галла, язвительный смешок купчихи Выходцевой, и ей захотелось плакать.

— Мы будем скучать без вас, — говорила она. — Возвращайтесь поскорее.

Галл смиренно кивнул головой.

И сейчас, сидя на лавке под березой и слушая рассказ Сарычева об алеутах, он вспоминал Анну Николаевну.

— Да ты, брат, задумчив! — прервав свой рассказ, воскликнул Сарычев. — Уж не покорила ли тебя какая-нибудь вертлявая нижнекамчатская бабенка?

— Полно, Сарычев, я не способен на любовь. Моя любовь — море, — со всей серьезностью ответствовал Галл.

Сарычев, уловив некоторую заминку в его словах, засмеялся звонко:

— Завернул, эк завернул! — и он ласково потрепал Галла по плечу. — Ага, вот и вестовой.

Они поднялись со скамейки, одернули мундиры и, приминая желтеющую ломкую траву, пошли к дому Биллингса.

Галл не видел осени багрянее камчатской. То тут, то там вспыхивали рябиновые костры среди желтеющих берез; тополя еще зеленели, но зелень исчерневала; кедрач был ярок и слепил липкой зеленью иголок; солнце, умытое в предутренней росе, не высыхало и к полудню; ветер изредка тревожил деревья; проплывающие высоко в небе тучи несли на себе отсвет осени; в природе царила изнеженная дрема.

Под вечер, когда солнце скатывалось за сопки и Галл, в раздумий куривший трубку, медленно расхаживал возле своего дома, в город пришли камчадалы. Одетые в коричневые кухлянки, они чем-то были похожи на медведей, ступали степенно, с достоинством. К ним подбежал солдат местной команды Федор, которого считали камчадалом за привычку все есть без соли.

Федор повел гостей к костру, возле которого сидели С полдесятка солдат.

— Будем чаевать да гостей потчевать, — весело сказал Федор солдатам. Те охотно потеснились.

Галл хотел подойти к костру, но раздумал и стал наблюдать. Камчадалы пили чай медленно и с наслаждением. Уж и солнце скрылось, потемнело. Подкинули в костер дров. Пламя взметнулось. И тут в круг вышел Федор. В отблеске огня его фигура приняла загадочные очертания. Он повел и подернул плечами и стал до странности похож на медведя. Гортанно и отрывисто крикнул: «Бакию!»

Круг зашевелился.

Рядом с Федором выросли две фигуры в кухлянках. Федор еще раз крикнул «Бакию!» — и покинул круг. В нем остались только двое камчадалов. Они повторили движения Федора.

Что за чудный танец предстал перед Галлом! Камчадалы изображали медведя и медведицу. Все движения — в такт. Вот медведь призывно заворчал, медведица откликнулась. Медведь закивал головой, медведица ответила тем же. Подернулись плечи плясунов, и дрожь, казалось, прошибла их тела. Заходили бедра. Сопенье и стон исходили из горла. Танец длился долго; лишь притомившись, плясуны сели вновь чаевать.

Галл вспомнил, что ему рассказывали о местных танцах. Камчадал, находясь среди природы, сызмальства видит повадки животных, их тайную и явную жизнь. Отсюда и подражания им в танцах.

Наутро камчадалов в порту не оказалось. Солдаты были веселы и заняты делами.

VI

Развеселый вид принял с того времени Нижнекамчатск, как по лучшим домам разместились нижние чины и матросы, которые приехали с капитаном Галлом, Почти каждый вечер — ужин. Анна Николаевна степенничала, женщины ей подчинялись, и даже Авдотья Выходцева смиренничала, искусно краснела на каждый пылкий взгляд и от мужа не отходила. Ее кто-то из молодых пытался тискать в темном коридоре среди бочек, сетей и мешков, набитых старьем, да она отхлестала нахала по щекам, но мужу ничего не сказала, поняв, что более к ней не только приставать не будут, а и смотреть в ее сторону пострашатся. Выходцев дивился смиренной покорности своей жены и почти не пил. Его взбудоражили разговоры о новых островах, о Русской Америке, и призабытый зуд торгаша хватнул за душу и уже не давал покоя, как шмель. Он стал поговаривать, не проехать ли по острожкам да посбирать рухлядишки, но Авдотья взвыла, что он погубить ее хочет, одну оставляет; да она руки на себя лучше наложит, чем позволит вновь взяться за старое, и мало ли ему денег, ведь нет детей все равно. Так уж получается, что иной раз, начав разговор одним, кончаешь тем, о чем и не думал вспоминать.

Раньше, при напоминании о бездетности, Выходцев делался звероватым: кричал на Авдотью страшными словами, грозил смертобойством, проклинал свою жизнь, весь белый свет и, взывая к богу, плакал с тоскливым щенячьим подвыванием. «И за какие грехи бог вверх тормашками поставил мою жизнь, — горестно думал он. — Не наградил наследником, жену-язву подсунул, верное дело загубил…»

Но при виде строящегося судна не обратил внимания на укоры-покоры. Бес его в оборот взял, закрутил, сердце остукивало: к Америке, к Америке…

А на верфи ладно стучали топоры, визжали пилы и костров стало три, но чай оставался таким же крутым и черным. Судно обрастало обшивкой, и предзимними вечерами виделось далеко — белый, сказочный корабль.