За переливы - [15]

Затем он почтительно протянул нож отцу, и тот осторожно принял его на свою узкую сухую ладонь. В свете костра он разглядел нож, который по форме напоминал привычные каменные ножи, взял валявшуюся кость и коротким резким взмахом рубанул по ней: нож врезался в желтизну и не ощербился, а кость брызнула крошкой.

— У пришельцев много таких ножей? — спросил тойон, протирая лезвие тонкими пальцами. Сродники нетерпеливо ждали, когда тойон даст им опробовать невиданной крепости нож, однако нож остался у него на коленях.

— Я видел ножи у каждого из них, — Кецай снисходительно оглядел сродников, а они протянули изумленно: «О-о-о!»

— У них есть ножи и на таких вот палках, — Кецай развел руки.

— О-о-о! — вскричали еще более удивленно сродники.

Тойон хранил бесстрастие. Конечно, он удивлен не меньше сродников, но извечная забота об острожке, о корякском племени, всосанная им с молоком матери — ведь и отец, и дед, и прадед тойона — все стояли во главе рода — эта извечная забота, засевшая в его глазах, в уголках губ и даже в редкой гордой бороденке, была настолько явственна, что сродники после слов Кецая поняли: тойону сейчас необходимо остаться одному, чтобы сказать им решающее слово воина.

Кецай остался с отцом.

Любопытство сделало обычно молчаливых мужчин болтливыми, и они, пожевывая лемешину, глядели, как солнце скатывается в далекое торосистое море, и перебрасывались короткими возбужденными словами.

На сером небосклоне еще теплилась узкая, с нартовый полоз прядь, но стоило закрыть и открыть глаза, как она исчезла. Говорят, это красавица-корячка стирает с щек своих на ночь румяна. И как только дымы юрт перестали быть различимы, оттуда, где восходит заря, потянул ветер, и все сошлись на том, что завтра заведется пурга.

Появился Кецай. Он был хмур: отец высказал сомнение в его храбрости, сказал, что казаки, задобрив его ножом, решили навести на Кецая злых духов, которые отнимут у него зоркость в завтрашнем бою. Кецай хотел было возразить, но отец прикрикнул: «Иди!» — и он ушел за сродниками. Поэтому он сейчас произнес обрывисто и зло:

— Тойон зовет!

А сам задержался.

Тойон стоял у костра и сжимал лук. Сродники издали воинственный клич.

— Утром, — молвил тойон.

И вновь закричали призывно сродники. Улыбнулся тойон.

К утру лагерь казаков был обложен со всех сторон. Хорошо, что по старой привычке зачастоколились нартами и выставили караульных. Как ни холодны апрельские ветры в корякской тундре, как ни проборист ухватистый мороз, а караульные, то ли предчувствуя угрозу, то ли понятную свирепость Атласова к сонливым казакам, под утро бодрствовали и вовремя заприметили пешую цепь коряков. Караульные, люди бывалые, выжидать не стали. Они выстрелили почти одновременно, и коряки, замерев от неожиданного хлесткого звука, повторившегося с небольшим промежутком, попятились, потом развернулись и побежали к сопкам, издавая крики ужаса. Их пытался остановить лишь один. Караульные видели, как он в ярости грозил копьем убегающим соплеменникам. Оставшись в одиночестве, он оборотился к лагерю казаков. Размахивая копьем, человек этот закружился на одном месте, выкрикивая непонятные и, видимо, страшные и воинственные слова.

Его неистовый танец привлек всех казаков. Они сгрудились у нарт, но Атласов выкрикнул: «Стать спиной к спине!» — и казаки ощерили лагерь дулами ружей, и стал он похож на ежа.

— Может, снять его? Вон как расходился, — предложил Енисейский.

— Погоди, не спеши, — остановил Атласов толмача. — Это он ярость свою выказывает. Пусть, он-то не страшен…

А пляшущий человек, еще раз крутнувшись, остановился, издал пронзительный крик, воткнул в снег копье, и не успели казаки глазом моргнуть, три стрелы, догоняя друг друга, свистнули над головой Атласова.

Отшатнулся Атласов.

— Предупреждал ведь, за Кецайкой следи! — Атласов в гневе приблизил к Енисейскому побледневшее лицо. (В груди Енисейского захолонуло, и он попятился: рука Атласова хватала рукоять палаша.) — Накликали беду… Олюторов проскочили, господь миловал, а ты Кецайку не устерег… Теперь под стрелами гнись. — И он замахнулся рукой на Енисейского и ударил бы, да поскользнулся и присел.

Лицо Енисейского передернулось, в коричневых глазах — упрямство. «Строптив, — подумал Атласов, распрямляясь. — С Худяком схож, уросливый». Однако вспыхнувшая злость сникла, улеглась, и он с удивлением отметил для себя, что лица Енисейского и не знал: нос прям и остр, губы с нежной припухлостью, борода смоль с рыжеватинкой. Он вынужден был признаться сам себе, что ему все больше и больше приходился по душе толмач. Невольно вспомнился Анадырь, болезнь.

— Ладно, — сказал дружелюбно Атласов. — В следующий раз держи ушки на макушке.

Однако то, что сейчас открылось Атласову, заставило его начисто забыть о коротком разговоре с Енисейским.

Молча, не скрываясь, ощерившись копьями, на казаков кольцом надвигались коряки. Впереди них, подбадривая и увлекая, шествовал тойон с луком в руках. Низкорослые коряки двигались бесшумно, легко. По невидимому и неслышимому знаку они разом остановились и вмиг выхватили из-за спин луки и стрелы с костяными и каменными наконечниками, посвистывая, посыпались на лагерь. Кто-то из казаков застонал, запричитал. Кто-то не выдержал: пальнули ружья, завалилось несколько коряков, и началась осада.