За окнами сентябрь - [97]

По дороге они решили сразу идти в тот дом, где водопровод и канализация, — страшно было подумать: снова таскать воду, выносить нечистоты…

Дом, в который они шли, находился на их улице, ближе к Обводному. Дворничиха — высокая худая старуха — обрадовалась им:

— Давайте въезжайте — больше народу лучше.

Она привела их на второй этаж. В передней зажгла огарок свечи — ток давали только с семи до двенадцати вечера — и повела по широкому коридору, загибающемуся буквой «г», поясняя:

— Эти вот четыре комнаты опечатаны — мужики воюют, а семьи их эвакуированы, тут вот женщина молодая живет, на заводе работает, раз-два в неделю забежит, а так на казарменном. А эти три — пустые стоят, померли съемщики, все до одного. Считайте, в отдельной квартире жить будете.

Они осмотрели свободные комнаты. Одна — большая, метров тридцать, почти квадратная — зияла пустыми высокими окнами, часть ее была занесена снегом, он не таял.

— Как тут жить? — горестно развела руками Римма. — Разве ее натопишь?

Вторая — узкая, длинная, с одним окном, выходящим во двор, — имела более жилой вид: в окне сохранились треснувшие стекла, а главное, в углу возле круглой печки стояла буржуйка. Римма решила взять эту, хотя Андрей Михайлович отговаривал ее:

— Сейчас, конечно, здесь жить легче, а потом как будете? Ведь не на день, не на два берешь. А там окна как-нибудь заделаем, и печурку перенесу.

— Андрей Михайлович, миленький, — со слезами прошептала Римма. — Не могу я думать о «потом»! Будет ли оно?

— Ну-ну, что ты так захандрила, — успокаивающе заговорил Медведев, — даже непохоже на тебя. На лучшее надо надеяться, тем и живем.

Сам он выбрал небольшую квадратную комнату с двумя выбитыми окнами, объяснив:

— Я все равно на заводе, Лизонька с Ленкой раньше лета не приедут, а к тому времени что-нибудь придумаю.

— А с вещами что делать? — растерянно спросила Римма, с тоской оглядывая комнату: на всем лежала страшная печать сорок первого — никелированная кровать с истлевшим бельем и ворохом грязных одеял, тряпок. Продавленный диван с твердыми подушками и валиками, покрытый толстым слоем пыли, платяной шкаф — дверцы выломаны, наверно, сожгли вместе со стульями — нет ни одного. На стеле закопченная дочерна кастрюлька с окаменевшими остатками какой-то еды, кажется, студня из клея… Обои от сырости отстали, висят… Ей казалось, что она читает историю медленной мучительной гибели живших здесь людей.

— Хотите — пользуйтесь, хотите — выкиньте, — прервала ее размышления дворничиха.

Больше всего Римме хотелось уйти отсюда и никогда не возвращаться, но она понимала, что в других комнатах будет то же самое.

Лялька, все время молча следившая за ней и, как всегда, чувствовавшая ее состояние, решительно сказала:

— Уходи! Иди с Андреем Михайловичем за ордерами, к бабушке съезди, хлеба ей свези. Подольше ходи, а придешь — ничего тут не узнаешь. Крупу оставь, я кашу сварю.

— А сестренка потолковее тебя будет, — заметила дворничиха. — Что стоишь как деревянная?

— Бабушка, — ласково обратилась к ней Лялька, — где бы нам немножко дров достать, мы потом купим…

— Дам дровишек, и мыльца дам. Получите — отдадите. И прибрать тебе помогу. Как такой обходительной девчонке не пособить? — потрепала она Лялю по голове.

— Пойдем, Риммочка, — подтолкнул ее к выходу Медведев, — закончим дело, и мне на завод надо — сколько времени потерял.

Ляля проводила их до площадки и, беспокойно заглядывая Римме в лицо, попросила:

— Только ты не оставайся в клинике, ладно? Непременно вернись.

— Что ты, Ляленька, — улыбнулась Римма. — Неужели я тебя брошу здесь одну!

Вечером Римма, еле живая от усталости, возвращалась в их новый дом. Она обошла, объездила чуть не полгорода, и всюду нужно было рассказать об их беде. В военно-шефской комиссии обещали похлопотать об ордерах на самые необходимые вещи. В клинике Римму перехватила старшая сестра, велела подождать и вручила ей два больших узла:

— Мы тут вам кое-что собрали на первое обзаведение. Тяжеловато, но трамваи ходят, как-нибудь донесешь.

А Наталью Алексеевну Римма видела одну минуту: та вышла из бокса, где лежала привезенная вчера девочка, и оборвала Риммин рассказ о комнате:

— Очень хорошо. Хлеб и адрес оставь в ординаторской. Я сегодня не приду.

Узлы оттягивали Римме руки, она плелась, часто останавливаясь, чтобы передохнуть. Как ей не хотелось возвращаться в ту страшную комнату! Мимо развалин их дома она прошла опустив голову: рухнули не просто стены, потолок — рухнула прежняя жизнь. Каждую минуту она что-нибудь вспоминала: ни одной фотографии не осталось! Она забудет, какая была бабушка, она сама в детстве, в ролях… Хорошо хоть Борина маленькая карточка с паспорта всегда у нее с собой. А книги! А Борины ноты! А… и так без конца…

Она машинально нажала кнопку звонка, он прозвенел громко, отчетливо — уже дали ток — значит, семь. Лялька моментально открыла и, просияв, звонко заговорила:

— Идем скорей! Посмотри, как у нас хорошо! — а увидев узлы, ахнула: — Как ты такие громадины дотащила! Пусти, я возьму.

Они вместе втащили узлы в комнату. Там было тепло, топилась печурка, на ней закипал сверкающий чайник, в чистой алюминиевой кастрюльке булькала каша. Пахло свежевымытым полом. Отвалившиеся обои оторваны, грязных одеял и тряпок нет, кровать начищена до блеска, на диване проступил его темно-красный цвет. Потертая клеенка на круглом столе не вызвала отвращения даже у брезгливой Риммы; вокруг него стояли три венских стула. Над столом спускалась лампа под оранжевым абажуром, дававшая мягкий свет. Это была другая комната. Здесь уже можно было жить.