За окнами сентябрь - [56]

Муж оставил Наталью Алексеевну, когда их единственной дочери Римме было два года. «Я его не осуждаю, — сказала жившая с ними мать Натальи Алексеевны Мария Леонтьевна, — замордовала его своей добродетельностью. Еще долго терпел!»

Так они и остались жить втроем — женщины трех поколений.

Римма выросла между строгой неулыбчивой матерью, с детства внушавшей ей, что она обязана трудиться, что лень и безделье могут погубить самого способного человека, и ласковой спокойной бабушкой, своим примером учившей ее быть доброй к людям.

Жесткое имя Римма, на котором в свое время настояла Наталья Алексеевна, совсем не шло к этой миниатюрной большеглазой девочке со вздернутым носиком и постоянной улыбкой. С детства ее переполняла радость бытия — «телячий восторг», как неодобрительно говорила мать, глядя на немыслимые прыжки и беготню дочери, и строго добавляла: «Римма, не сходи…» «С ума» она не успевала закончить — дочь исчезала.

«Сгусток солнечной энергии», — говорила про нее бабушка.

Вопрос «кем быть?» неожиданно встал перед девочкой очень рано. Когда Римме исполнилось семь лет, Мария Леонтьевна, считавшая, что девочку нужно всесторонне развивать, купила абонемент на утренники в Мариинский театр.

В первый раз бабушка повезла Римму на «Евгения Онегина». Сам театр очень понравился Римме: кругом бархат, позолота, горят люстры, много людей. Опера же оставила ее глубоко равнодушной — с музыкальным слухом дело у нее обстояло неважно. Очень скоро она устала и начала приставать к бабушке: «Почему они все время поют? А когда они будут говорить?»

Вторым спектаклем абонемента была «Спящая красавица». Балет произвел на Римму ошеломляющее впечатление: она не отрываясь смотрела на сцену, самозабвенно хлопала и кричала, а по дороге домой выспрашивала у бабушки, где учат на балерин. Бабушка, ничего не подозревая, объясняла ей, что есть Хореографическое училище, куда отбирают способных маленьких девочек. Дома Римму никак нельзя было усадить обедать: она вертелась перед зеркалом, пытаясь изобразить арабески и пируэты, а за обедом, обгладывая куриную ногу, объявила, что поступит в балетную школу.

— И думать не смей! — непререкаемым тоном заявила Наталья Алексеевна. — Осенью пойдешь в обычную школу.

Тут произошло невероятное: Римма вскочила, яростно крикнула: «Все равно поступлю!», отшвырнула куриную ножку и случайно угодила ею в Наталью Алексеевну, а пока та, сдерживая гнев, медленно вытирала салфеткой запачканную шею, девочка топала ногами и исступленно кричала: «Поступлю! Поступлю! Поступлю!» Наталья Алексеевна молча схватила ее за руку, потащила в детскую, заперла там, сказав:

— Сиди до вечера и думай о своем поступке.

Через час Мария Леонтьевна, не вытерпев, вошла в комнату и в ужасе всплеснула руками: Римма стояла с портновскими ножницами в руках, на голове ее торчали остатки волос — взъерошенная разъяренная пичуга.

Мария Леонтьевна не своим голосом закричала:

— Наталья! Иди сюда! Посмотри, что ты натворила!

Наталья Алексеевна, увидев дочь, схватилась за сердце, а справившись с собой, процедила:

— Она анормальна, надо показать невропатологу.

Мария Леонтьевна в сердцах вытащила дочь в коридор и громким шепотом сказала:

— Это тебя надо показывать докторам! Единственного ребенка уродуешь!

Логика в ее словах отсутствовала, хотя по сути она была права: вероятно, Наталья Алексеевна надломила бы девочку — уж очень они были несходны характерами. После этого случая она месяц не разговаривала с дочерью, а потом почти не вмешивалась в ее воспитание — ни на чем не настаивала, никогда не наказывала.

Весной Мария Леонтьевна повезла внучку в Хореографическое училище, и, к ее большому огорчению, девочку не приняли — сложена хорошо, но немузыкальна. На обратном пути Римма заливалась слезами, но дома быстро утешилась и заявила бабушке:

— Ну и не надо! Я что-нибудь другое придумаю.

В школе Римме жилось хорошо: училась она без особого усердия, но вполне прилично, ее любили за веселый нрав, доброту, открытость и несокрушимую правдивость. Последнее качество воспитала Мария Леонтьевна, с детства внушившая ей, что врать не только некрасиво, но и невыгодно: люди простят любую правду и не простят даже маленькой лжи. Поняв силу правдивости, Римма смело пользовалась ею: когда за какие-нибудь шалости — заводилой обычно бывала она — класс призывали к ответу, она вставала и, прямо глядя ясными серыми глазами, говорила: «Это придумала я». И тут же выкладывала, почему ей захотелось так сделать и как она подбила остальных. Ее правдивость обезоруживала.

В старших классах у нее обнаружилась способность пародировать — она точно схватывала характерные черты людей и очень смешно показывала их. Подруги умирали от смеха, и про нее стали говорить «артистка». Так у нее появилась мысль о сцене.

Примерно с восьмого класса в нее начали влюбляться мальчики. Римме очень нравилось получать любовные записочки, нравилось, что за ней всегда ходит табун мальчишек — «римская когорта» — прозвали их немного завидовавшие подруги, но никого из своей «когорты» она не отличала, со всеми была дружелюбно-приветлива, а если какой-нибудь мальчик пытался в подъезде ее поцеловать, то получал отпор: вырвавшись, она тут же смешно и зло показывала, какое у него сделалось глупое лицо, как он засопел…