За нами Москва. Записки офицера - [41]

— Не я, товарищ генерал, меняю свои решения, а обстановка. Ведь немец-то не пошел по пятам Капрова. Он рокируется, и мы временно.

— Это Георгий Федорович, наверное, натолкнул вас на такое решение?

— Да, товарищ генерал. Он кое-что посоветовал и подсказал мне.

— Если вы с Кургановым гарантируете мне сегодняшний день на этом направлении, я утверждаю ваше решение.

— Мы отвечаем за свои решения, товарищ генерал.

— Хорошо. Я вам кое-что подброшу и попрошу хозяина помочь летунами, но вы не слишком увлекайтесь.

Я вспомнил слова генерала на одном из совещаний командиров и комиссаров, где он говорил: «Командир несет личную ответственность за вверенное ему войско, поэтому-то ему предоставлено право говорить вместо «полк» — «я». Под командирским «я» мы подразумеваем подразделение, часть, соединение под его командованием. Когда войско — люди — совершают что-либо удачное, всегда находятся командиры-грудобои, которые выпячивают свое «я»: я, мол, сделал; а когда постигает неудача — тут уж, извините, оправдываются, сваливают на своих подчиненных или на соседей. Нет, извольте набраться мужества и при неудачах говорить не «полк оставил», а «я отдал»...».

Мне сейчас не хватало Федора Дмитриевича Толстунова, старшего политрука, инструктора нашего полка.

Он с первых боевых дней пребывал в нашем батальоне и был участником почти всех его боев. Толстунов открыто не вмешивался в дела батальона, как это делали иные политработники, а скромно бродил по переднему краю, беседовал с людьми, при случае становился рядом с бойцом в окопе и вел огонь по наступающим цепям противника или иногда по приказу командира шел в контратаку, увлекая группу красноармейцев.

Со мной он был на «ты». Информируя меня о каких-либо неполадках или недоразумениях, он не угрожал, как это делали другие, что доложит комиссару полка, и не требовал «немедленного устранения», а спокойно говорил: «Что бы такое предпринять, чтоб...», «Как ты думаешь, комбат?» — спрашивал он меня, и когда я принимал решение, а горячий Бозжанов выпаливал какую-нибудь реплику, он строго останавливал его словами: «Комбат же приказал! Какой же может быть разговор?! Наше дело — исполнить то, что приказано, и доложить!»

Тогда в батальоне не было комиссаров — Толстунов был нештатным моим комиссаром и другом.

Где он теперь?..

Вошел Рахимов.

Я обрадовался, вскочил, чуть не вытянулся перед ним и спросил:

— Ну, что привез, Хаби?

— Генерал же разговаривал с вами, товарищ комбат, — ответил он спокойно, раскрывая свой планшет.

— Ну, что он вам сказал, Хаби?

— Он ругал вас, — буркнул Рахимов, раскладывая кофту на столе. — Говорил, что вы оголили основную позицию и побежали вперед. Подполковник Курганов...

— Разве он там был?

— Он раньше меня приехал туда. Видимо, ему тоже здорово от генерала досталось. При мне генерал ему сказал: «Вы мне, Георгий Федорович, ответите за участь батальона». Меня от этих слов, товарищ комбат, передернуло, а комиссар дивизии, улыбаясь, говорит: «За участь батальона, Иван Васильевич, мы с вами ответим, а перед нами — командир батальона». Я не выдержал, спросил разрешения генерала и сказал: «Мы, товарищ генерал, умрем, но выполним задачу». Генерал в ответ: «Вы, батенька, не умирайте, а выполняйте задачу с меньшими потерями. Вы понимаете, что такое лишних два дня, лишних два часа для Москвы? Нам еще много предстоит боев, и нужно беречь и беречь силы, чтобы выиграть время. Главное — маневр: дал огневую пощечину немцу и, пока он опомнится, уходи на следующею позицию...» Потом генерал взял мою карту и схему и приказал доложить. Когда я кончил, по его лицу пробежали смешливые морщинки, и он сказал: «М-да, затея, видать, недурная... Заманчиво... Очень заманчиво. Но как она на деле получится?» Потом поднял трубку и говорил с вами. Одним словом, товарищ комбат, решение утверждено, и нам его надо выполнять, — закончил свой доклад Рахимов.

* * *

Деревянный домишко, в котором мы сидели, вдруг заходил ходуном, посыпалась штукатурка, зазвенели стекла, затрещали косяки.

— Что это такое, Хаби?

— Бомбят, товарищ комбат...

Мы вышли на улицу. Гудели немецкие самолеты. Они звеньями шли с запада, против солнца, разворачивались, пикировали. Падали черные грушевидные бомбы, вздымались смерчем взрывы над Горюнами. Вдруг над самым лесом, со стороны Шишкина, прорезая воздух, с шелестящим свистом пронеслись тройка за тройкой маленькие наши истребители.

— Вот и наши! — вырвалось у Рахимова.

— Ребята, товарищи! Наши идут, наши идут! — слышались из окопов возгласы бойцов.

Истребители, как бы вынырнув из гущи леса, задрав носы, с протяжным воем взвились вверх, описывая дугу, мигом очутились над эскадрильей бомбардировщиков, разворачивающихся под прикрытием косых солнечных лучей, зашли им в хвост и открыли огонь.

Бомбардировщики, не доходя до того места, откуда они обычно шли в пике, рассыпались в разные стороны, беспорядочно сбрасывая свой бомбовый груз над лесом. Наши не отставали от бомбардировщиков, преследуя их, словно ястреб стаю гусей.

Один из неуклюжих немецких бомбардировщиков сначала качнулся с крыла на крыло, потом завилял, заметался и, припадая на левое крыло, пошел вниз.