За нами Москва. Записки офицера - [103]

Не успел я оглядеться, как в комнату вошел весь запорошенный снегом Мамонов и, развязывая ушанку, на ходу доложил:

— Все делается как приказано, товарищ капитан. Фу, какая метелица разыгралась! — Он улыбнулся и вытер капли на молодом розовом лице.

— А патрули?

— Все разведчики во главе с Данилиным на лыжах пошли.

— Не перестреляют наши друг друга? — забеспокоился комиссар.

— Что вы, товарищ комиссар! К патрулям от каждой роты связные назначены. Все продумано: пароль, отзыв, место встречи.

Стряхнув с себя таявший снег, я тяжело опустился на табурет. Все время уходили и приходили с докладами командиры. Раскрыв планшет и достав карту, Мамонов пододвинулся к тусклому свету керосиновой лампы и сказал:

— Вы знаете, товарищ командир, а что, если соколовский гарнизон воспользуется пургой и вздумает сегодня оставить Соколово, тогда он обязательно пойдет через нас. Вот он тут, — показал Мамонов на карту. — А до нас расстояние всего четыре-пять километров, и дорога здесь хорошая... Есть и другая дорога, — он указал на окольный путь, — но по ней слишком долго добираться им до своих.

Мамонов начал доказывать вероятность своего предположения о возможных действиях противника. Это на языке военных называется «оценкой обстановки». Я и комиссар внимательно слушали разумные рассуждения Мамонова, а он, ободренный этим, говорил все более страстно и вдохновенно. Сейчас Мамонов жил только мыслью о том, как бы точнее разгадать думы немецкого командира.

Способностей к анализу у Мамонова мы раньше не замечали, мы знали его как хорошего офицера и старательного честного исполнителя, поэтому нас эта горячность обрадовала.

— Вы совершенно правильно оцениваете обстановку, а ваши доводы обоснованны, Мамонов, — похвалил я его.

Он просиял от одобрения.

— Да, соколовские немцы почти обречены, но, на их счастье, им повезло с погодой, — поддержал беседу комиссар.

— Если они не воспользуются этой ночью, товарищ комиссар, — горячился Мамонов, — то им завтра будет капут...

— А вот как бы этой ночью они нам капут не сделали, ведь у них танки. Пустят передовым отрядом танки, загонят всех в какую-нибудь ямищу, будут стоять и трещать, пока не проведут всю колонну пехоты.

Мамонов забеспокоился, упавшим голосом он произнес:

— На дворе ни зги не видать. Куда стрелять? Трудно будет разобраться, где свои, где враги. Под носом могут пройти.

— Конечно, он может бросить на месте всю технику и налегке, не ввязываясь в бой, в пешем порядке обойти нас, пользуясь темнотой и бураном... У нас ведь только непосредственное охранение, а людей далеко в такую погоду посылать нельзя, — добавил я, прислушиваясь к завыванию бури.

— Это ужасно, если он так сделает! — воскликнул Мамонов. (Видимо, раньше он не предполагал возможности такого варианта).

— Это самый лучший выход для него, — поддержал мою мысль комиссар, — бросить технику и увести живую силу. Только едва ли он пойдет на это: немцы пешком ходить не любят. Нет, он будет держаться за технику. Как же нам поступить?

— Вот что, Мамонов, — сказал я, — у нас есть одно средство против танков.

Мои собеседники недоумевая посмотрели на меня, Я взял у Мамонова карту и, указывая на место, где выходит из леса дорога, идущая из Соколова, сказал:

— Вот здесь надо немедленно соорудить мощный снежный вал. Ширина дороги около десяти метров. Возьмите десятка два людей и снежным валом перегородите дорогу. Танк наткнется на вал, в темноте это сооружение может показаться ему непреодолимым препятствием. Свернуть с дороги он не сможет, а если свернет, то провалится в снег. Даже если он и пробьет этот вал, мы, пропустив танк, пулеметным огнем отрежем идущую за ним пешую колонну...

— Правильно! — в один голос поддержали меня мои товарищи.

— Так и решим, — заключил я. — Иди, дружок, заваливай дорогу.

Мамонов быстро оделся и с адъютантом выбежал из комнаты.

* * *

Мы с комиссаром сидели молча, продолжая думать о Соколове.

Мысли бежали одна за другой... Я вспомнил прошлую ночь, день, старался понять, что произошло, но думы о будущем, о ночи, под покровом которой мы находились, заслоняли все.

Только сейчас я огляделся... Комната тонкой перегородкой была разгорожена на две. Из-за перегородки, где был свален весь домашний скарб, выглядывали два заспанных детских личика.

За столом, в углу, в полумраке сидела хозяйка. Она буквально впилась взглядом в нас, как будто каждое наше слово должно было решить ее судьбу.

Я с трудом оторвался от ее гипнотизирующих глаз... Эта женщина была учительницей местной школы, а в этот чуланчик ее выселили немцы. Платье складками висело на ее похудевшем теле, лицо было бледно... Она бесшумно и осторожно поднялась, подбросила дров в печку, долила чайник. Я, погруженный в думы, почти не воспринимал вопросов Мухаммедьярова и ее коротких ответов. Обрывками долетали до меня фразы о немцах, о трудностях, о холоде, о детях, которых она загородила вещами, чтобы уберечь от пуль, и другие — тихие грустные жалобы много пережившей женщины.

Буран выл, все вокруг гудело, и мне казалось, что это Мамонов с двадцатью бойцами роет снег, запруживая дорогу, а порывистые удары ветра, треск стропил разрушенной школы напоминали мне лязганье лопат, разворачивающих глыбы снега.