За нами Москва! - [4]

— Все, они шли от штаба, — крикнул старший лейтенант. — Теперь туда лезть бессмысленно.

— И что делать? — проорал в ответ Безуглый. — По этой роще туда-сюда гонять — смерти подобно, нас рано или поздно прищучат. Надо к своим пробиваться.

— Вася, стой.

Танк остановился.

— Будем выходить на Воробьево, — после минутного размышления сказал комбат. — Туг, если поле проскочить, начинаются настоящие леса, в двух километрах отсюда должна быть просека от старой вырубки. По ней можно километров десять пройти, а там видно будет.

— А откуда вы про вырубку знаете? — подал снизу голос Осокин. — А то мы все по лесу гоняем, пока везло, но если гусеница слетит — все.

— На военном совете было, — ответил старший лейтенант. — Саша, где там Магомед? Не отстал?

— Нет, он за нами как привязанный держится.

— Хорошо. Напомни мне перед ним извиниться. — Комбат глубоко вздохнул, словно пловец перед прыжком в воду: — Ну, славяне, двум смертям не бывать. Прорвемся!

* * *

— Стой, привал, — выдохнул лейтенант. — Берестов, выставить охранение. Медведев, доложить о наличии людей во взводах. Проверишь раненых, если нужно — сменишь повязки. Валентин Иосифович, мне нужно с вами поговорить.

— Есть!

— Есть!

Командиры взводов отправились выполнять приказания, Волков шагнул навстречу комиссару, споткнулся о корень и едва не упал. Разом навалилась вся тяжесть ночного перехода, утренней атаки, сумасшедшего прорыва под носом у немцев. Ротный вдруг вспомнил, что не спал уже полтора суток, а ел последний раз двадцать четыре часа назад. Лейтенант скрипнул зубами — сейчас как никогда нельзя позволить себе даже минутной слабости. Он посмотрел на своих бойцов. Красноармейцы упали там, где остановились, и лежали в каком-то странном оцепенении. Никто даже не пытался устроиться поудобней, снять вещмешок или перемотать портянки, слышалось только хриплое дыхание смертельно уставших людей и слабые стоны раненых. Следовало бы, конечно, поговорить с ними, ободрить, любой ценой вывести из этой смертной неподвижности, но не было ни сил, ни слов. Пошатываясь, подошел комиссар. Гольдберг выглядел — краше в гроб кладут: рана на голове покрыта коростой из засохшей крови и грязи, посеревшая от пыли гимнастерка порвана в нескольких местах. В левой руке политрук по-прежнему сжимал шашку капитана Асланишвили.

— Валентин Иосифович…

— Давайте не здесь, — тихо сказал комиссар. — В стороне, метров десять, думаю, будет достаточно.

— Но…

— Саша, я вижу по вашему лицу, что у нас будет серьезный разговор. И я не думаю, что вы захотите, чтобы нас слышала вся рота.

Волков кивнул, и оба отошли на край поляны. День шел к закату, но до темноты оставалось несколько часов, и за это время следовало решить, что делать дальше. Дивизия потерпела поражение, немцы, судя по всему, глубоко вклинились в расположение наших войск. Надлежало определить маршрут выхода к своим, установить порядок следования, перераспределить боеприпасы, оказать помощь раненым. Но прежде всего лейтенант Волков и батальонный комиссар Гольдберг обязаны были определить свои взаимоотношения. В окружении или нет, рота остается войсковой единицей РККА, первым стрелковым подразделением, способным самостоятельно выполнять все боевые задачи, и командир у нее может быть только один. Валентин Иосифович был старше по званию и имел полное право принять, командование отрядом.

— …поэтому я считаю, что командовать нами должны вы, — закончил Волков.

Политрук вздохнул и похлопал лейтенанта по плечу.

— Вы хороший мальчик, Саша, — каким-то обыденным, не по-военному добрым голосом сказал еврей. — Хотел бы я, чтобы мой сын, когда вырастет, был таким, как вы. Все, что нужно командиру, у вас есть, но вы должны научиться понимать людей. Иногда одной только воли и решительности бывает мало, такие случаи не предусмотрены уставом.

Комроты молчал, не понимая, к чему клонит комиссар.

— Да, по уставу командование должен принять я, и, поверьте, я бы справился. Но мы сейчас в особом положении. Мы разбиты, отрезаны от своих, окружены. Боевой дух у людей упал, они напуганы, а ведь предстоит долгий выход по немецким тылам… — Гольдберг помолчал и продолжал почти шепотом: — Мы все можем погибнуть. Как вы думаете, сколько из ваших бойцов подумывают сейчас о том, чтобы сдаться в плен?

— Как вы… — Кровь бросилась лейтенанту в лицо, не помня себя, он шагнул к комиссару: — Вы говорите о моих людях!

— Я шел замыкающим, — все так же тихо сказал политрук. — Вы помните эти листовки? «Бей жида политрука, морда просит кирпича»? Многие из ваших бойцов подняли их.

— Я тоже поднял.

— Но потом выкинули. А другие оставили. — Комиссар посмотрел в сторону поляны: — Им страшно, Саша. Пропуск в плен предлагает им жизнь, а мы должны заставить их идти, возможно, на смерть.

— То есть вы хотите сказать, — лейтенант не смог скрыть презрение в голосе, — что мои красноармейцы только и думают о том, чтобы сдаться?

— Некоторые — наверняка, — спокойно ответил Гольдберг. — Это нормально, жить хочется каждому. Если сейчас командование приму я, люди могут взбунтоваться. Подождите. — Он поднял руку, видя, что Волков готов взорваться. — Поставьте себя на их место. Еще три месяца назад они были просто рабочими…