За морем Хвалынским - [67]

Громкий топот остановил его слова. По узкой горной тропинке мчались кони, и молодой, искаженный ненавистью голос кричал:

— Грязные парсы, мы отомстим вам за смерть Мураджана!

— Ур-рх! — Клич воинов поплыл над горами, гулко загремел в ущельях.

И почти сразу же напротив крайних домов вспыхнуло пламя, затрещали скирды ячменя, лежащие в небольшой ограде. Закричали, завизжали разными голосами женщины и дети, послышалось лязганье мечей, скрежетание конских подков о каменистую дорогу.

Нармурад и Аппак знали — об этом шептались люди, возвращаясь из походов в нижние кишлаки, — что новый падишах ненавидит огнепоклонников-парсов и поклялся с корнем вырвать старые ростки, которые упорно росли и росли в государстве. Доносились слухи, что не так далеко отсюда, в ложбине Хурабат[95], уже вырезали целое племя парсов, а главного мага, привязанного к лошадям, волокли по дороге до тех пор, пока он не превратился в окровавленный кусок мяса. Будто там у одного из воинов огнепоклонники украли любимого коня. Украли или нет, но месть была жестокой — уцелело всего несколько человек. Может, и правда, что мусульмане ищут причины, а ежели нет ее — придумывают. Не станет ни один парс без причины убивать человека…

Но не было времени думать ни о чем. Они вдвоем бросились в дом. А воины уже мчались мимо. Один из них, приземистый, с черной бородой и разъяренными, почти белыми глазами, остановился около дома, со всей силы дернул за металлическое кольцо у двери, и она сразу же открылась.

Чернобородые воины в кожаных нагрудниках, цветных шароварах, гремя мечами и будто бы окутанные облаками бешенства и беспощадности, ворвались в комнату, ломая все на пути, вспарывая подушки, срывая сюзане и покрывала.

Они ни о чем не спрашивали. Да и зачем?

Нармурад принял смерть молча. Он только успел своим телом закрыть Аппак, которая, бешено крича, попробовала вырвать меч из рук воина с белыми глазами. Первый удар пришелся по старому лекарю, остальные — по молодой женщине, которая успела-таки острыми ногтями разодрать щеку воина и сорвать с него рубаху.

— Напрасно, — заметил кто-то, глядя на распростертые, залитые кровью тела, — ее можно было бы продать, кажется, она красивая.

— Действительно, за нее могли бы дать много, — с сожалением сказал и убийца. — Но разве можно что-то разглядеть в такой горячке? Зато на ней дорогое монисто. Продам, и оно окупит все, что в этом доме.

— А вот книга!

— О, это хорошо. Книга написана по-арабски? За нее можно получить даже несколько динаров!

На счастливчика смотрели с завистью. Искали. Но нашли только несколько мешков с травами и пергамент с непонятными знаками. Разъяренные, сложили их посередине дома и, уходя, подожгли.

И даже в бешеном пламени, в треске и копоти можно было, если остановиться, почувствовать тонкий и острый запах горной полыни…

Но и останавливаться, и дышать этим ароматом было некому…

Алекса возвращался домой на рассвете. Он действительно спас больного, который бредил уже целую неделю и жизнь которого была близка к заветному мосту через бездну, отделяющую мертвых от живых.

Но лекарю удалось поддержать слабый огонь жизни, который упрямо не хотел гаснуть в могучем теле гончара, и тот наконец пришел в себя и попросил пить.

Плата была щедрой. Хозяина уважали и любили в доме. Алексу нагрузили ячменем и мукой, вручили сверток китайского шелка и душистые палочки из сандалового дерева.

Он ехал и думал, как обрадуется Аппак и какое платье сделает себе из тонкой, почти прозрачной, ткани, от которой слабо пахло ароматом далеких стран.

Он вез и подарок для Нармурада — немного гашиша, чтобы мог старый лекарь вдоволь курить кальян и отдаваться несбыточным мечтам, которые так украшают жизнь.

…А нашел обгоревший кишлак, несколько вдов и детей и на месте своего дома — только груду глины и обгоревших балок.

И пахло, ужасающе остро и тонко пахло горной полынью.

И равнодушно светило раннее солнце.

И бегал по головешкам сумасшедший Спитагд, голосил свое, и прыгал, и плакал…

Алекса долго сидел у пепелища, не обращая внимания на плач и стоны, которые слышались у других домов. Потом, обдирая руки, начал переворачивать черные, потрескавшиеся, побитые камни.

Три дня он копал, забыв об усталости, упрямо сжав губы и время от времени припадая пересохшим ртом к кувшину с водой.

Тонкие косточки Аппак обернул узорчатым, цвета увядшей травы шелком и захоронил у дома, выкопав и посадив у могилы иву.

Не было кому гневаться и возмущаться таким святотатством. Не было кому ужасаться и смотреть, что сам он, собственноручно, перенес останки Нармурада и Ашавазды к каменной дахме, где лежали кости близких, откопанные родными. Тела уже начали распухать от жары. Уцелевшие люди несли мертвых сами, ибо так же, как и другие, был разбит и сожжен дом обмывальщицы трупов.

А потом Алекса взял в огороде несколько дынь, положил ячмень и муку в мешок и ушел из кишлака.

Люди проводили его взглядами, но никто не сказал ни слова. Только одна из женщин вскоре догнала его и отдала еще один мешок. Он заглянул в него. Там лежали твердые сыры, куски меда и халат. Женщина смотрела на него покорно и одиноко, на шее у нее был виден шрам — когда-то старый Нармурад резал ее обсидиановым ножом, удаляя гнойник, а он, Алекса, помогал. Шрам был розовый, темная жилка неровно пульсировала. Губы женщины были скорбно сжаты. Слезы навернулись на глаза Алексы. Он молча вскинул мешок на плечо, пошел не оглядываясь, ибо сзади уже не было ничего.