За мной следят дым и песок - [83]

***

Опоздавшая кого-нибудь удивить и опять оконфуженная Клок, не желая утерять из виду соратников, углубившихся каждый — в свои пески и руины, разворачивала собственные непоправимые похождения — сразу со стотысячного стиха.

Облаченная в платье «Башня Полынь» и равная целому косяку знамен, но подхватившая только клок безвестного флага залупляла верхнюю фрамугу в космах трещин — к трассе посредничающих меж радиальными дорожками из белой хлебной крошки и белых петуний и серебряным свечением над сими слуховыми рожками и подрастающими граммофонами, к вестовым меж строем берез, проложившихся шпажной дорожкой, и синеющими верхами, меж днем и днями, и удостоверяла:

— Естественно, этот родник звуков, эта помпа — первая скрипка — была моим вторым мужем, а первый дебоширил на вторых ролях. Хотя стартовал лучше не бывает — и подарил мне потрясающую мудрость! Наше сокровище Софиньку — Премудрость нашу Софию! Но когда первая скрипка дорогого второго мужа вконец расстроилась, необходимо было достать ему нового Страдивари… Что такое — первая скрипка, если не сердце всего? Как зеваки под окном музыканта ловят мелодические роскошества, им играют — что было, что будет и сдувают все скорби и горести, как видят в окне музыканта — бледный, нервный, идеалистичный сад весны и отрочества, угловатый, плаксивый, нежный, и неясно — застекольный или отразившийся тот, что снаружи, где излишне прозрачен… Или священный сад, не погасший в чьих-то глазах? Так вся округа зевак ловила его доброту, которая не перестает.

— Или подслушивала замечательную игру… — вворачивал некто асимметричный, не спешащий пройти, но увеселявшийся.

— Но за то, чтобы вдвинуть ему в грудь — спасительный инструмент, — повышала громкость конфузная Клок, — пришлось вытряхнуться из доставшейся мне от папы генеральской квартиры на пике города и съехать в пойму карликовых форм, в каменные орудия труда, в радиацию неблагополучия… Ultima Thule… но несколько лет мы были устойчивы и к тому, что дома коптят и воздух выпит, и к неожиданностям воды — что ни волна, то с поноской: с оскалившимся башмаком или с бутылкой без всякой сопроводительной записки, даже отписки, и прочее из канала имени Хама, к разговорнику в пять насущных нужд на диалекте и к близкому выходу фаворитов леса и тьмы. Ну, а когда и эти струны сносились, перекупить наш загон по цене хоть частушки уже не вызвался никто, а чего-то более экзотичного на кон не нашлось… разве одежда, которая старит на семь лет, но иным намерениям как раз впору…

Под сцепкой и стяжкой, под тумблерами и клеммами на Несравненной Приме вновь распускалось дьявольское присутствие: на сей раз телефонный малютка подольщался сытым мурлыканьем — и внезапно выбрасывал истошное: поросячий визг подрезаемых. Несравненная извлекала из своих насечек, или из язв и ран малютку химеру, свинченную свиньей и кошкой, и, приклеив к уху, деловито спрашивала:

— Дезинфекция и дезинформация? Де… Ах, с нами Эрот? То есть — напротив, ни-ни? Де-эротизация? А с нами мухи, блохи и хедлайнеры тараканы, рати клещей, скорпионы и змеи, рыба-пила и крыса-пила, и козел-пила… Но мы не промах: выколачиваем, вышвыриваем, травим, прихлопываем. Рвем руками.

— Любовь прозорлива, и люби меня папа чуть глубже, он бы предвидел, что мне понадобится сеть гранд-квартир в светских районах! Серия! — вздыхала Клок. — А так пришлось беспокоить саму Мудрость, увы, столь от нас далекую — отложившуюся на двадцать лет и двадцать улиц… Но мы и не мечтали о всей сумме, а что-нибудь — в перчаточный палец… на маковый пунктир по столу… Увы, именно в эти дни ее дела пересохли: ни доллара, ни евро… ни стерлинга, ни шиллинга… дублона, дуката, талера, гульдена, гинеи… ни пиастра, соверена, цехина и луидора… Наконец, ни крузейро! Тогда я подумала о левобережной ветви. О первом муже, чтобы — лучше поздно, чем ни к чему — оплатил избавление от меня! — повествовала Клок, пока клок ее рукава трепетал и сливался с флажками оцепления, заходить за которое — себе дороже.

— Вытаптываем грызущих, сосущих, их очаги и любые посевы… Сглаз. Округляем четвероногих, шестиногих и шестикрылых. Забиваем рты… — деловито повторяла за суфлирующим телефончиком Прима. — Пугаем выстрелами — стихийными и прицельными. Круглосуточные мишени.

— И тут мимо! Только что бабуля не то выпила цикуту, не то отперла студенту с топором — или с блокнотом, чтоб записать все ее слова, но откупные завернутся на другие угощения, сообщила мне наша Мудрость, однако, утешала: ей тоже не нагребут разваренного левобережного риса ни с изюмом, ни с медом, потому что дорога к этой кастрюле клейстера, к унылой пастиле потянет — на три часа нетто, а у нее и свободных минут — отдаленный звон, звенящая даль, ведь еще столько всего нужно сделать… создать, сотворить, вдохнуть душу или марку… бренд, лейбл, а сковырни с подчиненных патронессу — и останутся инкурабельные: косорукая и безглазая хохма… И представима ли — Мудрость прервавшаяся? Но я отправилась на поклон к неотложному и объяснила, что нашу бабушку, конечно, атаковали казусы и спецэффекты и подрывали и коверкали образ, но все же совместно с бабушкой растили Мудрость! Рассказывали сказки — и ей, и нам, и общественности… Из Мудрости вышел гнев и шипел, кривлялся и пыхал, зато ей нарастили один день — на две трети и на извилистый левый берег. Пусть в груди второго папочки не виртуозные концерты, а пятое и чуть слышное чириканье: червячок подан, но мечтательница, маниловка я настырно расспрашивала Мудрость, как поживает — наш первый… наш основной, так легко расстающийся с нажитым, как со своим, так и с… «Даже я не могу знать все!» — назидательно изрекла Мудрость. «Но разве вы не встретились в бабушкиной прощальной сказочке? Неужели первый па тоже наткнулся на какой-нибудь анонс о конце света?» — и голос мой падал — до этого самого червячка и катился в лужу. В самом деле, вспомнила Мудрость, какая-то троица провожатых засела под парадный портрет, три вытертые до белизны грогги сторожили бабушкин скиф, ее каноэ-одиночку и пытались оживить жанр — проходку, проводку, но она не смогла расшифровать, тот или этот, так надо ли делать гафу? На черта вляпываться в оплошность? За сроком давности вряд ли актуально, призналась Мудрость, кто в этих потерявших окрас никудышниках — мой футер…