За мной следят дым и песок - [82]

На сем горчайшем вираже Ваш Надежный Обозреватель почти явственно видел, как маски комедии и трагедии тошнило — провалами растянувшихся губ, прорехами хохочущими и плачущими, но последние ветер опрокидывал, чтобы все, кому собираются расчислить зубы, поймали и закусили эти капы, эти протекторы — дерзкие, нахальные, вызывающие улыбки для протектората злоключений.

Четыре милицейских поверенных — три господина Икс и наследник Доберман — возвращали эспланаду с запада на восток и по приближении сливались в единицу Надзор бессрочен, а примкнувшие к ним орудия салютов и искр, украшающие — фонариками, надкусом, надпилом и метами вольности, складывались — в ударные. Боковушка состава, правый крайний, упустивший брюки, но украсивший китель — песьей головой, вдруг натягивал поводок — и повод: унюхать в помостных певчих, то есть кричащих — неверных, и показывал им для острастки — полшестерни клыков и рычание — на восьмую тигра.

— Вообразите простеца, марширующего по проспекту — в казенной пижаме, и что за разница, драпанул — из гетто или из драмы умалишенных, а может, оторвался — от неважнецких смертных, этот наш мистер Икс… Но пижамник — на свободе и демонстрирует презрение к проволокам и их режимам. Знак понимающим: пора сменить воды в наших фонтанах, — продолжал разносчик и брезгливо отступал от песьеголовой униформы, и на случай тоже цыкал на нее металлическим зубом. — И когда над оркестровой балкой, над нашим распадком однажды нависли незнакомцы, я определил в них — идущих не по той улице и не в том облачении. Я узрел на них отсвет выгнутой к небу реки — желтой, в фиолетовом крапе… И когда вели продувные взоры сквозь золотой и дуплистый подлесок, хворосты смычков и обугленных грифов и раструбы в годовых кольцах музыки над нотными проволоками пюпитров, я догадался — им нужен именно я! Пасынок и паж при тубе или ее приживальщик. Пока кто-то живет войной, другим тоже надо чем-то жить! — говорил тот, кого настойчиво просили вступиться за угнетаемых и просто обиженных, но кто предпочел повествование о себе. — Я подмигнул незнакомцам — и тут же был выужен за подмышки из оперетты. На толкучке меня вставили в смокинг, приплюсовали крахмальную манишку с бабочкой — и я сделался игроком пароходной джаз-банды! Нас несла неунывающая резвушка-река, которая, прежде чем подчиниться властной тетке Волге, решила хорошо погулять… совсем как я. Мы скатывались с кручи русла — к истокам и, подхватив пристани, и всех отлетевших, срезанных с родного порога, и чаек, снова взмывали в выси под плеск любовей и нег, и вновь катились меж тиарами бакенов — к большаку Волги, и отнюдь не всегда входили в ее дом. Тут-то, на танцевальной вечерней палубе, мы и вышли друг на друга: я — и полковник музыкантской школы, откуда я сорвался! — повествовал разносчик. — Полковник вперился в меня — над локонами дамы, которую танцевал, профессиональной пассажирки, плывущей по течению вместе с нами. И, едва проглотив «Брызги шампанского», кровожадно простер руки и готов был тащить меня на суд — прямо по водам. Побег, плюс кража тубы и обмундирования. Но окружившие нас джаз-бандиты спросили, почему полковник уверен, что мой побег и пропавшая лохань связаны так же тесно, как он сам — с нашей лихой пассажиркой? Готовой публично свидетельствовать мою невинность, как и вашу, полковник, доброту. А что до обмундирования, тогда возвратите мальчику — его драгоценную рвань, в которой он пришел в вашу школу, то есть мои порты, выходцы из родового гнезда, которые, не в пример вашей зеленой скучище…

— Стиль «милитари», — уточняла несравненная Прима.

— Да, мои фамильные панталоны, сувенирные рейтузы, — говорил разносчик, — как пить дать, не имеют цены!

Кто-то вторгающийся с неуместными словами и таким же присутствием, одной половиной рта цедящий — дым, а другой — пепел, безразлично подмечал:

— Играем на сосудах по разведению греха, не то на нечищеных трубах, не то на масленках с пламенем и на молочниках с болотной водой. Спим наяву… — и кричал кондукторским голосом: — Мужчина, что вы тут спите? Это вам не гостиница, понимаешь, отель «Плаза». Пристроился, понимаешь, в шато «Эксцельсиор»!

— В самом деле, никто не любил меня так, как моя дорогая кормилица, из которой я высасывал молоко существования, моя папесса туба, но со временем я стал ей изменять. Я научился играть на чем угодно. И увидел я, что все это — суета… но волшебница!

Дата сообщения: железное эхо то ли колышимых ветром створов — или иных страниц, то ли алебард и пик, перевитых гирляндами дубовых листьев и затенивших тротуар, и мостовую, и бездорожье, а также скрипы взвинченных тумб с силуэтами зверей в коронах и с кистью в ухе: президиум грандиозных ворот, впрочем, где-то потерявшихся… Но когда низводят солнце, и не смирится — с потускневшим могуществом, и цепляется даже за тени, перебрасывая их — далеко за предел влияния, и подобно заике, вздувающему одно свое предложение — в заскоки и рецидивы, в долгосрочный договор, и поскольку полдень бережет свое солнце — в зените, Ваш Корреспондент догадался, что, скорее всего, в спину этих ворот смотрит светоч вчерашнего дня.