За мертвыми душами - [100]

— Скажите, а от Велепольских не сохранилось каких-либо бумаг или писем?

Булкин раздумчиво качнул головою.

— Не знаю, не слыхал… Если и уцелели, то разве где-нибудь на чердаке!

— Вы мне разрешите сейчас осмотреть его?

— Сделайте милость. И я вместе с вами пойду!

Мы покончили с кофе и вошли в дом. В зале, за большим концертным роялем, согнувшись, сидел мальчик, встретивший нас накануне игрой на гармонии. Длинное лицо его было нездорового серого цвета. Услыхав наши гулкие шаги, он выпрямился, и словно два синих василька глянули из бурьяна и опять скрылись — он опустил глаза и наклонился над клавишами.

— Кто это? — вполголоса обратился я к своему спутнику.

— Кука!! — громко ответил тот. — Брат жены. Большой талант, но к сожалению, — Булкин постучал себе в лоб пальцем, — у него не «не все дома», а совсем никого дома нет!

— Разве он не понимает вас? — тихо спросил я, почувствовав неловкость.

— Нет, понимает только самые несложные вещи. И вместе с тем изумительный музыкант!

Мы подошли к мальчику, и Булкин погладил его по вихрастой, еще не причесанной голове.

— Здравствуй, Кука… — ласково проговорил он.

Мальчик взглянул на него синими глазами и улыбнулся, но улыбка эта не шла из глубины души, как обыкновенно бывает, а произведена была лишь поверхностью лица: в чертах его оставалось что-то неподвижное.

— Сыграй нам вальс… — попросил Булкин.

Мальчик потупился, опустил руки на колени и не шевелился.

— Сыграйте вы что-нибудь, — обратился ко мне Булкин, — он сейчас же безошибочно повторит все от начала до конца!

— Я не играю… — отозвался я, продолжая наблюдать странное и несчастное существо, сидевшее перед нами.

Мальчик сильно сутулился; руки и особенно пальцы у него были сильно развиты.

— На рояле он играет неважно: самоучка ведь, — продолжал мой спутник. — Но на гармонии виртуоз! Ну, да вы его, вероятно, еще услышите сегодня!

В зеркало я видел, что за нашими спинами поднялись и внимательно проводили нас синие глаза. Мне показалось, что мальчик делал усилие понять слышанные им слова. Мы миновали зал, поднялись во второй этаж и оттуда по железной винтовой лестнице взошли на чердак. Он был пуст. Казалось, что мы попали в громадный манеж, посредине которого четвероугольными колоннами вставали трубы. Земля под нашими ногами была чисто выметена; в большие овалы слуховых окон широкими потоками вливался свет.

— Однако! — не удержался я. — Даже уж слишком чисто!

— Главное достоинство баронов! — проронил Булкин.

Мы спустились обратно, досыта «попаслись», по выражению Булкина, в саду в зарослях крупной и душистой малины и направились к балкону. До нас донесся повышенный голос Таси; ей возражал супруг; сперва слышны были только отдельные слова. Булкин насторожился, и на лице его появилась усмешка.

— А я желаю и поеду! — говорила Тася.

— Невозможно! Будь рассудительна: это далеко, ты устанешь! — отвечал Тренк.

— Никогда не устану! И если бы даже устала — хочу и конец.

— В твоем положении это опасно. Я решительно против!

— Поеду, поеду и поеду! — визгливо закричала Тася. — Ты меня нарочно бесишь! С тобой мне вреднее быть, чем в самом тряском экипаже!

Мы подходили уже к балкону. Видно было, что Тася порывисто встала; послышался звук разбившейся чашки, затем плач; между колоннами быстро промелькнуло пестрое кимоно и скрылось в доме.

К нам навстречу пошел Тренк. Он был взволнован, но заставил себя улыбаться мне; только потемневшие глаза выдавали его настоящие переживания. Он догадался, что мы должны были слышать конец его объяснения с женой, и счел нужным набросить на него шутливый оттенок.

— Дамы — это венец творения… — произнес он, здороваясь со мною. Булкину он сделал только легкий сухой кивок, на что тот отвесил необыкновенно глубокий и сверхпочтительный поклон… — но только не в интересном положении! — добавил он, обозрев поклон своего родственника. Тренк сдвинул брови, закурил папиросу и уселся в кресло; лицо его опять сделалось величавым и окаменевшим.

— Вообще говоря, — процедил он еще через минуту, — пренеприятная это привычка у женщин размножаться!

— О, да! — подхватил Булкин, — и притом от всяких пустяков!! — в нем опять проснулся Балакирев[52].

Барон не соблаговолил ответить, вытянул вперед ноги и глубоко затянулся дымом; последний, видимо, действовал на его нервы и мысли благотворно.

Я сделал попытку узнать у Тренка, как у человека раньше Булкина вступившего в семью Штраммов, о бумагах, могших остаться от Велепольских, но удивленное баронское — «что»? — сразу дало мне понять, что Велепольские и весь мир — ничтожество, совершенно не интересующее его; дальше мне было открыто, что фон Тренки ведут свой род от ливонских рыцарей и что архив их хранится у него в Петербурге и находится в полном порядке.

Около десяти часов я отправился взглянуть, что делает Лазо; еще в коридоре мне сделалось известно, что он проснулся — слышался его голос, распевавший арию князя из «Русалки».

— Я шел будить тебя! — сказал я, входя в биллиардную.

Лазо сидел на постели, откинувшись назад, натягивал на себя сапог и делал страшные глаза.

— Здорово, мельник! — пропел он, целясь в меня ногой, как из ружья.