За линией фронта - [54]

— Сам всю японскую войну прошел, под Мукденом воевал, знаю, как порох пахнет, а тут прямо голова пухнет. Не сразу в толк возьмешь, что с пополнением делать.

Этот щупленький низенький старичок говорит таким тоном, будто в первую очередь именно ему надлежит решить вопрос об организации отряда, словно это его личное, кровное дело.

— Много народу просится воевать. Очень много. Дай срок, еще больше будет. А народ разный. К примеру, Иванченко из Смилижа или наш Кочетков. Этих сразу же в бой веди — не промахнешься. А есть такие, что вороны за свою жизнь не подшибли. Как с ними распорядиться? Прогнать — язык не повернется. Нянчиться? Времени нет: Москва не ждет.

Старик говорит долго, подчас путано, но, в конце концов, я понимаю: он предлагает разбить наше пополнение на две группы. В первую войдут те, которых можно «сразу же в бой вести», во вторую относит всех прочих, кто «еще вороны не подшиб».

— Дать вот этим необученным толкового командира и поставить их в заграждение, — говорит старик. — Чтобы по всему лесу стояли, вроде невода. Сунется в лес фашист и запутаемся в нем, как свинья в прясле. А партизаны ей рыло-то и отрубят… Ведь если по-умному головой раскинуть, — чуть помолчав, продолжает он, — так тут каждое село можно крепостью сделать, чтобы никто, не шатался по лесу без пропуска. Опять же и командиру от лишних забот освобождение: народ сам себя прокормит, сам оружие себе найдет…

Так родилась на окраине Красной Слободы, в этом старом доме, идея создания в селах патриотических вооруженных групп.

Мы уже собрались уходить, но старик задерживает нас, ведет во двор, с трудом вытаскивает из тайничка ящик и передает нам. В ящике — тол!

— Это мама вчера нашла, — улыбаясь, рассказывает дочь. — Приходит из леса, становится к корыту стирать и ворчит: «Разве это мыло? Ни чуточку не мылится — ни в холодной воде, ни в крутом кипятке. Как же с таким мылом не завшиветь гитлерякам?» И показывает нам брусок тола. «Эх, старая, так ведь это же сокровище!» — радуется отец. А мама даже рассердилась: «Твоему сокровищу красная цена — две копейки с дыркой, да и то в базарный день. Целый ящик этой пакости в березовой роще лежит. Кому такое непотребство надобно?..» Пригодится, товарищ комиссар?.

Еще бы не пригодится!

Горячо поблагодарив хозяев, отправляемся к дому, где нас ждет Бородавко.

У дома толчея, словно у призывного пункта: здесь слобожане, колхозники соседних сел и пришедшие издалека.

Бородавко сидит один в комнате, мрачный, подперев голову.

— Видал, Александр Николаевич? — недовольно говорит он, показывая глазами на окно. — Думается, размахнулись мы с тобой не по силенкам, не по возможностям… В Трубчевске уже казармы готовят для финнов, а у нас этакий балласт. Что с ним делать?

— Порастерялся маленько, Лаврентьич? — улыбается Богатырь. — Пороха не хватает?

Бородавко горячо доказывает, что эта масса необученных людей скует нас, и я, наконец, начинаю понимать: Игнат Лаврентьевич отнюдь не склонен численно расширять отряд. Он полагает проводить боевые операции небольшой группой, ограничиться только этим, а все остальное взвалить на плечи подпольных райкомов партии.

Вместе с Захаром убеждаем командира, что пока размахиваемся мы по своим силам, что надо только организовать по селам вооруженные группы, и эта масса людей из обузы, которой он так боится, превратится в наших помощников, в наши неисчерпаемые резервы.

По-прежнему хмурый, недовольный, Бородавко вызывает командирский состав и открывает совещание.

Теперь у нас в отряде уже три боевые группы. Командирами назначены Федоров, Иванченко, Кочетков, политруками Язьков, Черняков, Донцов. Командование четвертой — диверсионной — группы не присутствует на совещании: она вся разошлась по заданию. Нет и Пашкевича: он ведает разведкой и ждет меня в Пролетарском.

Предлагаю вначале провести зачисление в отряд и начать с пришлых — их следует пропустить в первую очередь. И перед нами один за другим проходят люди — такие разные, такие непохожие друг на друга…

Первым входит инженер-геолог Михайлов. Война застала его в Западной Украине, у Дашавы, где он занимался разведкой газа. Уйти с армией не успел. Дважды пытался перейти фронт, но неудачно… Чем может доказать, что он именно тот, за кого себя выдает? Вот этим удостоверением геолого-разведывательного управления и партийным билетом.

Кочетков записывает его в свою группу…

За инженером-геологом входит Александр Петрович Свиридов, московский штукатур. Перед войной он заболел, лежал в Боткинской больнице, потом уехал долечиваться в Кишинев — и оказался во вражеском тылу. Добрался до Брянского леса, жил здесь месяц, окончательно встал на ноги и хочет воевать.

— Я ведь Москву вот этими руками строил.

Свиридов показывает московский паспорт и отпускное удостоверение. Достаточно ли этого в наше суровое время?

— Понимаю, — догадывается он. — Прошу послать вашего человека в село, где я жил, — оно неподалеку — и спросить народ. Тогда решите…

На пороге высокий стройный брюнет. Его складная сильная фигура плотно стянута полушубком.

— Артиллерист, капитан Новиков.

Капитан вступил в бой в первый же день войны: бился под Брестом, Минском, под Гомелем. У Новгород-Северского был ранен, ехал санитарным поездом. Потом поезд разбомбили фашистские самолеты. Раненых разобрали колхозники по хатам. Он лежал в Черни. Подлечившись, бродил по лесу в поисках партизан. Партизан не нашел, но обнаружил несколько минометов и два орудия.