За линией фронта - [56]

Однажды глубокой осенью я наткнулся на этот дом и с тех пор частенько бываю у Калинниковых. Здесь удобно говорить с глазу на глаз с нужными мне людьми. Сюда приходят разведчики Пашкевича. И отсюда, из этого домика, заброшенного в брянскую глухомань, нам слышно и видно на десятки километров вокруг.

Смотрю — в крайнем правом окне теплится огонек — наш условный знак. Мерцающий свет ночника еле пробивается сквозь заледеневшее стекло, но все же отчетливо видно, что ночничок стоит на подоконнике. Значит — путь свободен. Но почему колодезный журавль так высоко задрал свой хвост? Мы прозвали его «семафором» — вместе с ночником он открывает нам дорогу в дом. Кто же в эту глухую пору забрел к Калинниковым?

Осторожно подходим к воротам. Раздается громкий злой лай Черныша. Пес должен быть в доме, если нас ждут. Значит — путь закрыт?..

Скрипит дверь. Луч света освещает на крыльце знакомую могучую фигуру лесника.

— Черныш! Сюда!

Взвизгнув, Черныш бросается к хозяину, но на крыльце останавливается и рычит. Лесник настороженно вглядывается в ночную темь.

Стучим условным знаком — три удара в подворотню. Хозяин бежит открывать калитку.

— Что это у тебя, Степан Семенович, журавль ночью пить захотел?

— Да тут маленько неразбериха получилась. Ко мне ваши товарищи пожаловали — Пашкевич и Рева, Ну, чайку заказали, а Тонька днем бадью заморозила, я и опустил ее в колодец оттаять.

Рева здесь? Странно… Последние дни он был очень занят: обучал Шитова и его группу сложному, опасному искусству диверсанта. Три дня назад надолго ушел он со своими учениками за Десну рвать машины, пускать под откос эшелоны. Так почему же так рано вернулся?

— Видно, дядя Андрей не оправдал себя, — невольно вырывается у меня.

— Да, сорвалось. Не дошли, — поняв мою мысль, откликается Захар.

Входим в дом. На кухне копошится маленькая молчаливая Петровна.

— Сейчас самоварчик взбодрю. Он, поди, еще не больно остыл.

В комнате уже горит лампа на столе. На полу, широко разбросав руки, лежит Рева. Рядом, с головой накрывшись шинелью, спит Пашкевич.

— Жалко, но ничего не поделаешь, — и Богатырь будит друзей.

Вскоре мы уже сидим за столом, уютно поет самовар. Рева попыхивает трубочкой. Дым плотными маленькими клубочками равномерно поднимается кверху, клубочки расплываются в воздухе, и по этой спокойной манере курить я знаю — Павел доволен и благодушествует.

Рева рассказывает, как вышли они на шоссе Брянск — Трубчевск. Вышли с запозданием: в последнюю минуту действительно подвел дядя Андрей — он должен был показать удобные места подхода, но пропал днем и вернулся только к вечеру. Однако все же успели. Заложили четыре мины. Через час две машины взлетели на воздух.

— Сорок фашистов як корова языком слизнула, — бросает Павел нарочито небрежно, словно старый опытный диверсант. — Две мины остались. Заложил их для следующих кандидатов — завтра непременно наскочат.

Рева докладывает, что график движения поездов по железнодорожной ветке Почеп — Брянск подтвердился. Он отправил туда Шитова, а сам пришел повидать нас.

— Думаю, один справится: смышленый, расторопный человек наш Иван Иванович.

Мы с Богатырем сообщаем товарищам, что едем на связь к товарищу Бондаренко, но Пашкевич, еле выслушав нас, улыбаясь, говорит:

— И у нас новость припасена.

Оказывается, в лесу, в районе Мальцевки, наши разведчики обнаружили три украинских партизанских отряда: один пришел из-за Днепра, два других явились из района Путивля. Ждут нас завтра утром.

Не будь заранее назначенной встречи с товарищем Бондаренко, я бы, кажется, сейчас, ночью, помчался к ним…

За последние дни мне не удавалось по-настоящему поговорить с Пашкевичем: мы либо не встречались друг с другом, либо встречались наспех. И теперь я с интересом слушаю доклад Николая.

По предварительным, еще не проверенным сведениям, финский фашистский полк уже прибыл в Трубчевск, и Пашкевич послал туда Кенину и Буровихина. Васька Волчок отправлен в Суземку: там начальником полиции назначен Богачев из Брусны, с которым еще не сведен счет за Еву Павлюк. От Муси Гутаревой из Севска пока ни слуху ни духу. Вокруг на дорогах усиливаются диверсии…

— Це наша работа! — гордо перебивает Рева.

— Нет, Павел, не только твоя, — улыбается Пашкевич. — У меня есть точные данные, что пущены под откос эшелоны на Брянской и Льговской железной дорогах. Там и в помине не было твоих диверсантов.

— Не было, так будут, — невозмутимо заявляет Рева.

— Правильно, Павел! — смеется Богатырь. — Мы тебе как раз для этого гостинцы привезли, — и Захар передает ему запалы, полученные нами от сибиряков-саперов.

— О це дило!

Как величайшую драгоценность, Рева начинает раскрывать цинковые коробки.

А Захар уже рассказывает Пашкевичу о нашей мысли организовать вооруженные группы в селах и мечтает о том, как по всей Брянщине раскинутся неприступные партизанские заставы. Я слушаю Богатыря и думаю о том, как сдружились мы с ним за последние дни. Вдумчивый, спокойный, осторожный, реально оценивающий обстановку и в то же время обладающий смелым большевистским размахом, он с полуслова понимает меня и, пожалуй, пока не было ни одного серьезного вопроса, по которому мы бы разошлись с ним…