За колымским перевалом - [44]

— На какие шиши она махнула самолетом до Киева? Деньги на билет туда и обратно ты ей давал?

— Нет. Наверное, у девчат заняла.

— А чем расплачиваться будет… Не пришлось ей занимать, нашелся добренький дядя на твоем прииске и подарил десять тысяч. Нет, не за смазливую мордашку! За крохотную услугу.

— Какую услугу? — насторожился директор.

— Передать в Киеве симпатичному парню сумку с соленой кетой.

— Ну?..

— Симпатичный парень забирает рыбу, Мы забираем его.

— А в рыбе — золото?

— Догадливый. Задним умом.

— Но Екатерина! Активнейшая комсомолка!

— Воспользовались ее бедой, лететь на материк надо, а денег нет.

— Кто?

— То-то и оно — кто? Деньгами помог Гончаренко. А золото в рыбу подсунул кто-то из его прихвостней, да так хитро, что и Старицкая не знает, — кто, именно. То есть прямых улик нет. Да это и понятно, Гончаренко — тот еще жук! Матерый бандеровец! А ты поставил его председателем артели? Почему?

— Я поставил?

— Осторожность всякую потерял, — продолжал монотонно Титковский. — Неужели ты думал, мы не интересуемся, почему в его артели такие фантастические заработки?

— Они напали на хорошее золото на ключе Кедровом.

— Вот именно «напали»! А кто дал Гончаренко этот ключ? Давай не будем играть в прятки. Сколько подбросил тебе Гончаренко?

Жарченко замер, его захлестнула горячая волна. Рука непроизвольно потянулась к, груди, хотел расстегнуть пиджак. Вспомнил: разговор с Гончаренко в кабинете, Донсков на пороге, его пристальный взгляд, задержавшийся на пачке денег…

Заметив жест директора, майор беспокойно заерзал.

— Уж не стреляться ли вздумал, директор?

— Смотрю, не подбросил ли ты мне в карман самородок, пока мы в золотоприемной кассе были.

— Ну, знаешь! — угрожающе зарычал майор, вскакивая с дивана.

— Знаю, народной милиции начальник! — Жарченко шагнул ему навстречу — Я-то знаю, кто тебе эту комедию у меня в кабинете разыграть приказал! А вот ты, майор, забыл, что сегодня не МВД здесь хозяин, а Советская власть. Уразумел? Если есть у тебя улики — цепляй наручники, тащи меня в КПЗ, там и поговорим. А здесь твой бред я дальше слушать не намерен. Поважнее дела есть.

Титковский несколько раз порывался его прервать. Наконец сказал тоном неожиданно спокойным, но не скрывая злорадства:.

— Смотри, Жарченко, наш разговор не закончен. Не дает покоя мне то золото, с лесовоза. Может, и его ты для отвода глаз сдал, из тех же ручек принявши, а в свой карман втрое больше положил? Жаль, недоглядели мы, Гончаренко ушел в бега, лишь это тебя и спасло. Пока… Только имей в виду, ниточка эта на твой прииск тянется. И я ее размотаю. Вот тогда мы разговорчик наш сердечный и продолжим.

Взвизгнули пружины, майор стремительно прошел по кабинету и хлопнул дверью.

Они оба давно не спали, но продолжали лежать, тесно прижавшись друг к другу. Таня уткнулась лицом в грудь Жарченко, ощущая каждый мускул его сильного тела. В спальном мешке было жарко. Но она не решалась движением разрушить это состояние покоя и расслабленности, которым она наслаждалась. Ей казалось, что Жарченко спит. Неожиданно он совсем не сонным голосом спросил:

— Тебе не кажется: кто-то ходит около палатки?

Таня вяло улыбнулась краешками губ и еще теснее прижалась к нему. Ей было безразлично, ходит ли там, в тайге, кто-то, или это померещилось Жарченко. Рядом с ним она была в безопасности.

Жарченко протянул руку, нащупал ствол винчестера. Вылез из палатки, огляделся. Стояла тишина, та, что бывает на самой последней минуте ночи, когда все в природе притаилось, замерло в ожидании первого луча утреннего солнца. Среди дальних кустов рябины на берегу реки он увидел фигуру Пень-Пеньковкогокоторый сгорбившись сидел на поваленном дереве. Жарченко подошел к нему, поздоровался, но геолог даже не шевельнулся.

— Я знаю, выглядит глупо, — наконец тихо проговорил Пеньковский. — Совсем выжил из ума старик. Вы удивитесь, Петр Савельевич, если я признаюсь вам, Что боюсь молодых женщин, и с годами все сильнее. Есть на то причина. В каждой девушке я прежде всего ищу и нахожу родные черты моей дочери.

Жарченко никак не мог разобрать, о чем говорит Пеньковский, но слушал не перебивая.

— Понять меня может тот, кто знает мое прошлое. Хотя это скорее всего деградация старческого ума. А я живу этим: Я представляю себе, как бы она сейчас улыбалась, как звучал бы ее голос. Когда меня увели тогда ночью, ей было три года. Мне неведомо, живы или нет жена моя и дочь. Но мне хочется верить, что Машенька жива. А раз так, почему я не могу встретить ее? Случайно. Ведь бывают же в жизни и куда более невероятные вещи.

Пеньковский прервал рассказ, еще сильнее сгорбился, плотно зажмурил глаза. Мгновенье спустя открыл их, испуганно посмотрел вперед.

— Если бы я знал, — Пеньковский усилил голос, пытаясь заглушить шум реки, — что у Тани есть родители, я… я бы не сидел здесь. Мне известно ее прошлое. Детдом. Тот же год рождения. Да, да! Я писал десятки писем по разным инстанциям, родители ее неизвестны. Рядом в копне сена лежала мертвая мать.

И я не могу, понимаете, не могу заглушить в себе навязчивую мысль! Всю свою жизнь я держался только одной мечтой; выживу, исчезнет этот дурной сон, и я найду ее!