За гранью выбора - [2]

— Предатель! — выкрикнул второй пленный, на этот раз по-русски. — Шкуру свою спасаешь, да?

Первый вздрогнул и осёкся на полуслове. Даже густая чёрная борода и естественная кавказская смуглость не смогли скрыть проступившую на лице бледность.

— Лейтенант, ничего общего с этим типом я иметь не хочу! — запальчиво, хотя и с изрядной долей испуга, крикнул он. — С этим убийцей!

— Врёшь, собака! Я солдат, а не убийца! Убийцы — они! — он обжёг лейтенанта гневным взглядом. — Это они пришли на нашу землю, они топчут её своими сапогами, давят гусеницами танков, стреляют в наших братьев и сестёр! Да, это вы, вы вторглись на землю свободной Ичкерии, вы пытаетесь установить здесь свои московские порядки! А мы не желаем! Не хотим жить под пятой Москвы, в рабстве и постоянном страхе, под дулами ваших автоматов! И пока в моих жилах остаётся хоть капля крови, пока рука ещё способна держать оружие, я буду истреблять вас — вас, убийцы!

Первый пленный от испуга выпучил глаза.

— Молчи, дурак! — шипел он. — Ты и себя, и меня под пулю подведёшь. А я жить хочу! Молчи, говорю!..

— Жить хочешь, пёс?! А я, думаешь, не хочу? Или те, кто во имя свободы сложил свои головы, не хотели? Только разница между нами та, что я хочу жить честно, и если нужно отдать жизнь ради моего несчастного народа, я отдам её не задумываясь. Можешь расстрелять меня, лейтенант! Я знал, на что иду, когда впервые взял в руки оружие.

С каждым словом этого гордого кавказца лейтенант проникался к нему всё большим и большим интересом. Во всём его облике сквозило истинное благородство, какая-то дикая, взрывоопасная, клокочущая непосредственность, неподдельная искренность — и ненависть. Ненависть, превратившаяся в неуправляемую, иррациональную стихию, в смысл его жизни, его смерти, его борьбы. Такой человек не мог не внушать уважение.

Да, сложись судьба иначе, не будь этой дурацкой братоубийственной войны, лейтенант считал бы за честь иметь этого чеченца своим другом. Кто знает, может быть при иных обстоятельствах их пути пересеклись бы совершенно в другом месте, на другой, мирной почве, не по разные, а по одну сторону баррикады? Ему импонировала верность кавказца своим принципам, свободолюбие, нетерпимость к подлости, непоколебимая вера в раз и навсегда избранные идеалы, отчаянная смелость, готовность к жертве ради святого дела.

И как бледно, мелко, мелочно выглядел на его фоне другой чеченец, добровольно сдавшийся в плен и сдавший врагу своего товарища по оружию! «Свой»… да, именно так отрекомендовал себя этот тип. Да пусть он хоть трижды «свой», он всё равно остаётся предателем! В глазах простого обывателя измена всегда была и всегда останется самым презренным, самым низким преступлением, и никакой закон, никакие директивы «сверху» не способны оправдать её, возвести в ранг подвига, придать ей оттенок героизма.

* * *

Загрохотало, загремело за окном, грозным дрожащим гулом отозвалось в стенах и стёклах покинутого хозяевами дома. Бесконечная вереница российских танков шла через село, шла на Грозный. Выпавший вчера снег почти весь сошёл, и теперь тяжёлые гусеницы месили грязную снежную жижу, уродовали шрамами податливую землю. Где-то далеко, на правом фланге, зарокотали орудия — шла артподготовка. Готовилось массированное наступление на непокорную столицу самостийной Ичкерии, эту цитадель воинственных боевиков. Лейтенант знал: скоро поднимут и его взвод. Знал: самые тяжёлые бои ещё впереди. Чеченцы будут биться за свой Грозный до последнего. Сколько же ещё русских парней положат в этой бессмысленной бойне? сколько похоронок получат их матери? сколько горьких слёз прольют их жёны, родные, близкие?..

Он оторвал взгляд от окна, вернулся к собственным проблемам. С этими двоими надо было что-то решать. Но чем больше думал об этом деле лейтенант, тем дальше оказывался в тупике. Он и не заметил, как выкурил подряд три сигареты.

Пленные давно уже молчали и теперь ждали решения своей судьбы, первый с угодливой покорностью и готовностью служить новым хозяевам, второй — с отчаянной решимостью и непримиримой враждебностью к ненавистным оккупантам.

Лейтенант ткнул бычок в пепельницу и крикнул:

— Сержант!

Тот тотчас же явился на зов командира.

— Увести арестованных!

Сержант замешкался.

— В расход?

— Под замок. И чтоб глаз с них не спускать! С обоих.

Но сержант не спешил выполнять приказ.

— Я бы с ними не цацкался, лейтенант. К стенке обоих — и баста.

Взгляд лейтенанта стал тяжёлым, упрямым.

— Выполнять приказание, сержант!

Тот пожал плечами.

— Дело твоё, лейтенант. Но будь моя воля, я бы каждому… пулю в лоб… и чтоб глаза в глаза… за тех наших парней, что полегли в этой проклятой земле… — процедил он сквозь плотно стиснутые зубы.

Две стороны, две ненависти, две истины — и каждый по-своему прав! Как здесь не свихнуться! Оставшись один, он снова закурил. Потом встал из-за стола и принялся мерить комнату нетерпеливыми шагами.

Как поступить? С одной стороны, налицо явный враг, который не скрывает своей ненависти ко всему русскому, — и перебежчик, добровольно пришедший в расположение федеральных войск. По законам военного времени враг должен быть уничтожен, к тому же, другому, следовало проявить благосклонность. Чёткая, недвусмысленная позиция: есть только чёрное и белое, свои и чужие, правда и неправда. Всё однозначно, прозрачно, вбито в каноны государственной целесообразности, однако… однако существует ещё и вторая сторона медали.