За гранью безумия - [4]

Гордей собрался с силами, поднялся, двинулся к выходу. Мишка, подхватив саквояж, увязался следом. Не замолкая ни на мгновение, он ловко пролавировал между посетителями пивной, умудрившись не задеть ни одного.

Дверь распахнулась, выпустила обоих в ветреную тьму. Гордей поднял воротник тулупа, сунул руки в карманы. Вокруг выла на разные голоса зимняя ночь, и единственный ориентир – огни деревни Лаптево на другом берегу – был едва заметен далеко впереди.

– Я бы на твоем месте крепко задумался, – без труда перекрикивал ветер Мишка. – Я бы ухватился обеими руками за такую возможность. Потому что со всех сторон ты в прибыли: и от обузы избавишься, и совесть чистую сохранишь.

Гордей остановился, едва ступив на лед. Обратился к спутнику. Тот оказался высок, куда выше его ростом, куда выше, чем был в пивной. Во мраке не удавалось разобрать лица, но вряд ли на него стоило сейчас смотреть.

– А взамен ты что возьмешь? – вопрос прозвучал неожиданно тихо, потерялся за шумом ветра, но Мишка расслышал, ответил со смехом в голосе:

– Плоть Тонину. И кровь. Тебе-то самому они без надобности теперь, сколько агонию ни затягивай.

Гордей зашагал прочь. Правая рука скользнула за пазуху, нащупала торчащую из внутреннего кармана рукоять финского ножа. Прорву лет его с собой таскал, с самой, считай, революции, а вот только сейчас всерьез собрался пустить в ход. Потому что не оставалось иного выхода: либо ножом, либо соглашаться – незнакомец, которого он спутал с Мишкой Герасимовым, нес опасную, несусветную чушь, но чушь эта отзывалась в Гордеевом сознании приятным эхом.

– О дочери подумай! Ты такого детства ей хотел? За помирающей матерью ведро выносить? Стирать за ней тряпье вонючее? Она еще не взрослая, совсем не взрослая, не обманывайся. Пусть все кончится поскорее, девчонка отплачет свое и станет дальше жить, с подругами играть, над глупыми мальчишками смеяться. Подари ей несколько лишних месяцев детства.

Путь через реку был отмечен вбитыми в лед жердями, между которыми кто-то догадался натянуть веревку. Поди специально для таких, как Гордей, дабы по дороге из кабака не заплутали на великой русской реке. Он шел вдоль веревки сосредоточенно, не оборачиваясь, дышал шумно и глубоко, надеясь, что морозный воздух прочистит мозги, поможет избавиться от непроглядно-черной тени за спиной. А тень молчала. Словно давала ему время подумать, убедиться в том, что все давно предрешено.

Спустя несколько минут она, вновь приняв облик Мишки, напомнила о себе:

– Неужели ж сам о таком не помышлял? – спросила тень. – О том, что проще всего было бы положить жене на лицо подушку, пока она спит, и подождать немного. Совсем чуть-чуть подождать. Для этого и сил никаких не надо, с ней сейчас ребенок справится. Не приходило в голову?

Гордей замер. Словно споткнулся. Словно уперся в невидимую стену на середине реки, на полпути между Ветлыновым и Лаптевым, в самом сердце холодного небытия. Он понял, что сейчас согласится на все, примет предложение Мишки, кем бы тот на самом деле ни был, поверит в его доводы. Еще шаг, еще слово – и измученный безнадегой рассудок сдастся под напором неоспоримой истины: Тоня должна умереть как можно скорее.

А потому он не собирался делать этот шаг или дожидаться этого слова.

– Ну что, друг ситный, надумал? – усмехнулось за плечом существо, упрямо не желающее растворяться в породившем его пьяном бреду. – Решился?

Гордей резко развернулся, выхватывая из-за пазухи финку, и сразу же, вложив в удар все свое отчаяние, ткнул острием в тень под заячьим треухом. И снова. И снова. Мишка выронил саквояж, попытался было отскочить, но Гордей схватил его за рукав и нанес еще один удар, после которого Мишка, влажно захрипев, осел на лед. Прижав ладони к горлу, он принялся отползать в сторону, но снега было мало, валенки скользили, не находя опоры. Ветер подхватывал хриплые крики, разрывал на части, уносил в небо.

На мгновение вынырнул из-за туч месяц, осветив перекошенное лицо бывшего красноармейца, блестящие, широко распахнутые глаза. Гордей в два шага настиг друга детства, пинком опрокинул его на спину и, нагнувшись, вновь пырнул ножом, на этот раз целя прямо в горло. Попал.

Потом он несколько минут стоял в кромешной темноте над подрагивающим телом, не в силах сдвинуться с места. Кровь на пальцах остыла быстро, начала замерзать – и именно это привело его в чувство. Гордей осмотрелся. Похоже, они были одни на реке, никто не двигался ни со стороны невозмутимо светящихся окон пивной, ни со стороны окон засыпающей деревни Лаптево. Повезло!

Схватив Мишку за воротник городского пальто, он поволок его прочь от тропы, от жердей и веревки. Отойдя на три десятка шагов, почистил снегом ладони, погрел их в карманах, проклиная себя за то, что не захватил рукавиц.

– Дурачок ты, Гордя, как есть дурачок, – шептал он, постоянно озираясь. – Мамка же говорила, отморозишь пальцы к едрене фене. Надо было слушать!

Его трясло. Хмель стремительно выветривался, а жуткое, неестественное спокойствие, овладевшее им во время убийства, уступало место стремительно нараставшей панике. Труп не спрятать здесь! Снег едва прикрывает лед, его не хватит, чтобы как следует засыпать тело, да и ветер такой, что сколько ни насыпай снега, все равно сдует. Едва взойдет солнце, мертвеца станет отлично видно с обоих берегов, хоть за версту от тропы, хоть за две!