За годом год - [49]

А Зося, подперев рукой подбородок и не слушая старуху, думала: нет-нет, никогда она не будет жестокой с Алексеем, — не наказывать его надо, а помогать ему!

Что она сделала для того, чтобы он стал таким, как хочется ей? Как она могла допустить, что он отдалился от нее, очерствел? Если бы она боролась за свое счастье, как он за свое, все было бы по-иному. А она ведь не всегда даже понимала его и иногда сама подливала масла в огонь.

Когда очередь дошла до нее, Зося торопливо надела халат и открыла стеклянную дверь. Не чуя под собою ног, взбежала на второй этаж.

Больных было много, койки стояли даже вдоль всего коридора. Но Зося не замедлила шаг, пока не дошла до двери палаты, где лежал Алексей. Тут она остановилась и перевела дыхание.

Койка его стояла справа от двери, возле стены. Зося переступила порог, повернулась вправо, ухватилась руками за спинку койки и только тогда осмелилась взглянуть на мужа.

Алексей лежал с заломленными за башку руками, укрытый по грудь одеялом. Из-под одеяла белела ровная полоса простыни. И по тому, как аккуратно простыня была завернута на одеяло, Зося — она всегда замечала все, что касалось Алексея, — догадалась: он ждал ее и готовился к встрече. Это ожидание она прочла и на его лице, побритом, строгом, и по глазам, которые сразу заблестели и стали светлее. Алексея остригли еще в первый день, и вначале Зося не могла привыкнуть к нему, носатому и круглоголовому. Теперь же волосы немного отросли, и то, что он был острижен, лишь молодило его.

— Садись сюда, — пододвинул он табуретку и впервые при людях не постеснялся поцеловать ее.

Больные лежали и сидели каждый на своей койке, все остриженные, в нижних, с завязками вместо пуговиц, больничных рубашках, и потому похожие друг на друга. Только одна койка, рядом с Алексеем, была свободна.

— Выписали? — поинтересовалась Зося.

— Нет.

— А где же он?

— Умер.

— Здесь и умер? У вас на глазах?!

— Нет, перенесли в изолятор.

В груди у Зоси похолодело, и она с суеверным страхом взглянула на пустую койку, никак не припоминая больного, лежавшего тут.

— Постель сменили?

— Понятно.

— А твое как здоровье?

— Ничего.

— Почему, Леша, ты и здесь не бережешь себя?

Он недовольно потянул одеяло на грудь и положил на него руки.

— Донесли уже? Няня небось… Что я, маленький, не хозяин себе? Мешаю кому, что ли? Ты вот лучше скажи без утайки, как дом наш.

— Что дом? Стоит. Снегом засыпало.

— Вот видишь. А Пальма?

— Я уж говорила тебе, дядя Сымон привел. Бегает по двору на цепи, никто чужой зайти не может.

— Молодчина! С завода не спрашивали?

— Спрашивали, конечно.

— Ты права, буду просить Ивана Матвеевича, чтобы дал работу по специальности. Хватит уж неприкаянным слоняться.

— Сначала поправься вот.

— Поправлюсь.

— Ты обо мне, может, тоже спросил бы что-нибудь, — тихо проговорила Зося и подумала: Алексей ни капельки не изменился, а она толком и не знает, что надо делать, чтобы он изменился.

Вот спешила к нему, и казалось — придет, выскажет, что накипело на сердце, и все станет ясным. Но пришла, начала говорить — и словно уперлась в глухую стену. Что тут поделаешь! Что ты тут изменишь, если стена глухая и каменная!

К горлу подступили рыдания. Зося закрыла глаза, и между темными ресницами у нее заблестели слезы. Но в этот миг она вдруг почувствовала, как что-то нежное забилось в ней. Зося замерла и прислушалась. Оно стукнуло еще раз, другой и притихло. Но золотая струна, к которой прикоснулось, все звучала и наполняла Зосю чудесной музыкой. Музыка нарастала, захлестывала сердце. Слезы, блестевшие на ресницах, вдруг раздвинули их и покатились по щекам. Но это были уже слезы радости и забот.

Зося вытерла лицо, взяла руку Алексея и осторожно приложила к своему животу.

Думая, что это каприз, стыдясь Зосиных слез, Алексей насупился, задышал носом. Но в ладонь его стукнуло настойчиво, требовательно. Не принимая руки, он весь потянулся к Зосе, шепотом, будто шутя, спросил:

— Не рано ли?

Дурень…

И попросил:

— Ты меня прости. Это я так, Зось…

Обиженная, она не ответила, все еще прислушиваясь к себе и чувствуя в словах Алексея одно — желание помириться.

2

"Вы заботитесь о людях, но не любите их", — вспоминал Василий Петрович, шагая по тротуару.

Снег шел с самого утра и успел покрыть все вокруг. Укутанные им, как ватой, руины по сторонам улицы возвышались причудливо. Низко нависшее небо почти сливалось с заснеженными развалинами и с покрытой снегом землей. Было во всем этом нечто призрачное. И в медленном кружении снежинок реальными казались только люди, ссутуленные, с поднятыми воротниками, редкие грузовики с обвитыми цепью колесами да проворные "эмочки", "виллисы", которые сердито буксовали и которых далеко заносило на поворотах.

"А вы их не любите!.."

Нет, это неправда. Разве мог бы он так работать и жить, не любя людей? Он архитектор, а это значит — человеколюб по самой своей природе. Ни одно искусство в мире так не связано с благополучием и счастьем людей, как архитектура. В ней невозможны даже карикатуры… И что значит — любить людей? Неужели это — потворствовать им во всем? Мириться с их отсталыми вкусами, близорукостью? Нет, настоящая любовь требовательна и даже жестока. Вот пройдет пять — десять лет, когда его непримиримость пробьет сквозь эти омертвелые руины проспект, и тогда будет видно, любил ли он людей. Проспект ляжет широкий, строгий, прямой, с шепотливыми липами и стремительными взлетами башен… И пусть вокруг многое останется на время прежним — люди под вечер, после работы, станут приходить сюда как на обетованную землю будущего.