За год до победы: Авантюрист из «Комсомолки» - [10]

Мать что-то проворчала, лицо ее довольно расплылось, сделалось плоским, и Пургин понял, в чем дело: мать сегодня выпила. От нее пахло кагором. Мать любила это старое монастырское вино, считавшееся целебным – душистое, сладкое, но из всех кагоров покупала только крымский – черный, как деготь, тягучий, искристый.

– Как зовут твоего дружка, я хоть знаю?

– Я же сказал – не знаешь.

– А зовут как?

– Толя. Анатолий Попов.

– Нет, не знаю, – вздохнула мать и опустила на колени тяжелые руки, – дружки какие-то у тебя новые…

– Какие, мам?

– Плохие, – не выдержала она.

– Чем же плох, например, Толя Попов, которого ты совсем не знаешь?

– Да тем, что отдал тебе совершено новые коньки. Никакой нормальный дружок за просто так, за здорово живешь, не даст тебе новых коньков. Если даст, то только старые, дырявые и ржавые.

– Сейчас, мама, поменялись все ценности, – сдерживая себя, тихо сказал Пургин, – все стало другим.

– Мудрено говоришь, Валь. Не зашли ль у тебя шарики за ролики? Больно ученый…

– Разве это плохо?

– Да ты выглядишь старше, чем есть на самом деле, – старше самого себя.

– Мама, это – моя проблема. Я уже перешагнул возраст детской опеки.

На глазах матери показалась слезы, она горестно качнула головой:

– Эх, Валя, Валя…

– Не надо мама, – Пургину стало жалко мать, виски обжало, в них заплескался теплый жидкий звон, – не надо, пожалуйста!

– Боюсь я за тебя, Валь. Время надвигается худое.

– Какое худое? Мы успешно строим социализм, потом будем строить коммунизм, народ поет, он сыт, обут, одет. Чем же время плохое?

– Ничего-то ты не понимаешь, – мать вздохнула, – ничего-то ты не видишь.

Через неделю к Пургину заявился Коряга, улыбаясь, встал в двери.

– Тебя хочет видеть Арнольд Сергеевич. Приоденься – я подозреваю, будет хороший обед.

– Сапфир Сапфирович…

– Что-что?

– Да я Арнольда Сергеевича Сапфиром Сапфировичем зову. Про себя. Я всем для удобства даю клички.

– Сапфир Сапфирович – это красиво, – Коряга задумался, улыбка исчезла с его лица, – значит, и у меня есть кличка?

– Пока нет.

– Еще не придумал?

– Не придумал.

– Но все же дашь прозвище?

Пургин неопределенно приподнял плечи.

– Наверное.

– А какое?

– М-м-м… Я назову тебя голубем мира. Голубь мира – красиво звучит. Как строка из песни.

– А если Сапфир Сапфирович узнает, что ты его так зовешь?

«Но ты же об этом не скажешь, Коряга?» – Пургин помассировал кулаки, самый сгиб, остро выступающие костяшки.

– Но ты же ему не скажешь, Толя?

– Никогда ни на кого не доносил.

Пургин быстро оделся. Слава богу, у него было, что одеть – и пиджак из бостона – правда, неновый, перелицованный, но все же бостоновый. Бостон, даже перевернутый на изнанку, – это бостон, превосходная ткань, сработанная из чистой шерсти, и пиджак был перелицован умело, к пиджаку Валя всегда держал готовыми серые брюки с тщательно отутюженной стрелкой – такой острой, что о нее можно было порезаться, извините за штампованное сравнение, и туфли новые у Вали были – мать постаралась, купила в какой-то там своей очень закрытой лавке.

– А что будет за обед, – спросил Пургин, – и почему я?

– Потому, что ты приглянулся Арнольду Сергеевичу. Только не называй его вслух Сапфиром Сапфировичем.

– Никогда!

– Это ему не понравится.

– А может, наоборот. Не находишь?

– Я-то знаю Арнольда Сергеевича лучше, чем ты, – сказал Коряга, – Сапфир Сапфирович ему не понравится. Хотя если он и узнает, то хорошего отношения к тебе не изменит – Арнольд Сергеевич человек постоянный. А вот ты меня здорово удивляешь.

– Чем?

– Тем, что очень быстро умеешь становиться своим. У меня ты свой, у Арнольда Сергеевича свой. У тебя подкупающая внешность. Не находишь?

Он был прав – Пургин и сам об этом задумывался, и дело тут не в подкупающей внешности, а в чем-то другом, Арнольд Сергеевич– жук осторожный, тертый, старый, не должен был бы с первого раза к себе подпускать, а подпустил, да и Коряга, вместо того чтобы изметелить Пургина всей своей компанией, дал приказ лишь одному мясистому Пестику – есть во всем этом какая-то загадка…

Но какая? Пургин едва приметно усмехнулся – у него дрогнули уголки рта и все, усмешка осталась незаметной, – он почувствовал свое превосходство над Корягой. До превосходства над Арнольдом Сергеевичем еще далеко, а вот верх над Корягой он уже взял.

Коряга ничего не заметил.

Придя к Арнольду Сергеевичу, Пургин обнаружил там двух Арнольдов Сергеевичей и поначалу не понял, кто есть кто – уж очень они были похожи друг на друга, ну просто братья-близнецы, и одеты одинаково, будто шили костюмы у одного портного, а башмаки – у одного сапожника, галстуки тоже приобрели у одного человека в общей лавке, а потом – уже через несколько минут, стал различать: у гостя были более энергичные, более резкие и более молодые, что ли, движения, и глаза были моложе, хотя в голове имелось столько же седины, сколько у Арнольда Сергеевича, и усы были такими же седыми, будто присыпанными рыбацкой солью.

– Платон Сергеевич – мой брат, – представил гостя Арнольд Сергеевич, подчеркнул: – родной брат!

В голове у Пургина мелькнуло: «Может, сделать книксен?»

– Живет в Харькове, заведует лабораторией в институте, специализируется на вредных сельскохозяйственных насекомых. Между прочим, членкорр академии, – Арнольд Сергеевич сделал жест рукой, и Платон Сергеевич, не вставая с кресла, коротко и изящно поклонился: в нем чувствовались манеры и образование, чувствовалась кровь, чувствовалась кость, он был уверен в себе, живые глаза его насмешливо блеснули.