За это можно все отдать - [24]

похвалиться,

да вот беда —

сердце, сердце мое

как птица,

уводящая от гнезда.

На море

Я шла сюда с душою темной,

лишенной мужества и сил,

но ветер шумный и огромный

меня схватил и ослепил.

Валы грозили и гремели

и наступали на меня,

и скользко вспыхивали мели

в шипенье красного огня.

К закату несся парус медный,

надменно выгнут и упрям,

и я припомнила, что дед мой

всю жизнь скитался по морям…

И я подумала о сыне,

как он, от всех морей вдали,

упорно, с крыльями косыми

выстругивает корабли.

Швыряя водорослей плети,

вскипали пенные горбы,

и в душу мне ворвался ветер

неуспокоенной судьбы.

И так смеялся, так гремел он,

закатным пламенем обвит,

что я припомнить не посмела

вчерашних маленьких обид!

«Поблескивает полотно…»

Поблескивает полотно

прогретой сталью рельс…

Давным-давно,

давным-давно

мы шли сквозь этот лес.

Он от дождя тогда намок,

но, ветерком гоним,

пыльцы мерцающий дымок

уже всплывал над ним.

День был янтарно золотист,

и птичий свист

в ушах звенел,

и первый стебель зеленел,

буравя прошлогодний лист.

Шел по верхам тяжелый гуд,

и нарастал,

и гас…

…А ландыши-то отцветут

без нас на этот раз!

Без нас, без нас

завяжут плод

черемуха и терн,

и земляника отойдет,

и пожелтеет дерн.

Не буду я считать недель,

не стану ждать вестей…

А та раскидистая ель

все ждет к себе гостей.

Все ждет, все ждет

под хвойный свод…

Не позабудь примет:

за балкой – первый поворот,

четвертый километр.

Вертушинка

Хороша, говоришь, красива?

Что ж клянешь ты ее с тоской?

Не кори, а скажи спасибо

быстрине ее колдовской.

И в погоду, и в непогоду

над речонкою склонена,

пьет осинка живую воду,

через то и жива она.

Вертушинке ли не струиться?

Нет иных у нее примет…

Если речка угомонится,

значит, речки на свете нет.

То мелеет, то прибывает, —

любо-дорого поглядеть…

Реки старыми не бывают,

им не надобно молодеть.

Не страшись ее круговерти,

не беги от воды хмельной,

успокоится после смерти,

нету вечных рек под луной!

Погода плохая

Как тугие жгуты кудели

в проводах повисают тучи…

Дождик сыплется не скудея,

неразборчивый и колючий.

То он сыплется, то он сеется,

то по стеклам забарабанит…

За работу берусь – не клеится,

подремать бы чуть-чуть,

так сна нет.

Вспоминаются все заботы,

все обиды и все печали:

вот неласков ты нынче что-то,

ты внимательней был вначале.

Быть со мной тебе неприятно,

разлюбил ты меня, похоже…

Впрочем, что же, вполне понятно,

есть красивее

и моложе…

Что мне делать теперь – не знаю!

Вот и дождик заладил назло.

Дребедень его жестяная

за пять суток в ушах навязла.

Одиночество неизбежно…

Но не знал ты о том, не ведал,

постучался влюбленный, нежный,

и конца мне придумать не дал!

Бессонница

Ночи… ночи… пустынные, синие…

Мыслей вспененная река.

А слова – до того бессильные,

что за горло берет тоска.

Обжигает подушка душная,

и вступает рассвет в права,

и тяжелая, непослушная,

в дрему клонится голова.

И когда уж глаза слипаются,

где-то около четырех,

воробьи в саду просыпаются,

рассыпаются как горох…

Скачут, мечутся, ошалелые,

жизнерадостно вереща.

Пробивается солнце белое

из-за облачного плаща.

Зашуршали дворники метлами,

и, прохладой цветы поя,

шланг над брызгами искрометными

извивается как змея.

Не заснуть, как я и предвидела…

Все слышней за окном шаги.

Ночь сегодня меня обидела.

Утро доброе, помоги!

С поэтом Я. Акимом.

«Зачем судьбу который раз пытаешь…»

Зачем судьбу который раз пытаешь?

Любовь, как ветку, гнешь да гнешь в дугу?

Ты без нее счастливее не станешь,

а я прожить на свете не смогу.

Да, все идет неладно,

криво, косо,

да, время нам

к закату, под уклон…

А ветке что?

Она цветет без спроса,

и никакой закон ей

не закон!

За то ты так ее и ненавидишь,

ты хочешь, чтобы все —

как надо быть,

ты в ней противоречье смыслу видишь

и все-таки жалеешь загубить.

Брось, не жалей,

сгибай и перекручивай,

мол, все равно когда-нибудь зима…

Ты только оправданий не вымучивай,

я для тебя их подыщу сама.

Сломай – и все!

И крест поставь на этом,

а лучше кол осиновый забей.

Уж вот когда она

зеленым ветром

пойдет хозяйничать

в душе твоей!

Удельная. 1957 год.

«И вот ты купе закрываешь…»

И вот ты купе закрываешь,

включаешь ночник голубой…

Ты знаешь,

ты только скрываешь,

что еду я вместе с тобой.

То колкий, то мягкий не в меру,

то слишком веселый подчас,

ты прячешь меня неумело

от пристальных горестных глаз.

Названья полуночных станций

дежурные сонно твердят…

О если бы выйти, остаться,

пропасть, воротиться назад…

Но вместе, да, вместе мы выйдем

на утренний влажный перрон,

и бледное небо увидим

с оравой орущих ворон,

дорогой, подернутой дымкой,

мы в хвойные дали пойдем,

и стану я жить невидимкой

в неласковом доме твоем,

и будут недели молчанья

медлительны и горьки,

и буду я плакать ночами

на бревнышке возле реки.

«Нам не позволено любить…»

Нам не позволено любить.

Все, что с тобою связано,

мне строго-настрого забыть

судьбой моей приказано.

Но помню я всему назло

любви часы беспечные,

и встречи памятной число —

мое. На веки вечные!

И низко стелющийся дым

с мерцающими искрами,

и поле с деревом седым

под облаками низкими…

Вагон, летящий в темноту,

покачиванье мерное…

И гаснут искры на лету, —

ты помнишь их, наверное?

Так каждый миг, и час, и год

мои. На веки вечные,

пока наш поезд не придет

на станцию конечную!

Дорогая Вероника Михайловна!

От всего сердца поздравляю Вас, замечательную поэтессу, стихи которой давно притягивают и волнуют меня своей оригинальностью, человечностью, красотой и теплом, с Вашим славным юбилеем. Я рад, что в Вашем творчестве сильно прозвучала также тема нашей Литвы.