За это можно все отдать - [22]

должен отблагодарить —

молодым счастливым взглядом

в тихом поле, при луне,

тем, что ты со мною рядом —

как с собой наедине.

Правдой сердца, словом песни,

мне родной и дорогой,

даже если, даже если

ты отдашь ее другой.

«Нельзя за любовь – любое…»

Нельзя за любовь – любое,

нельзя, чтобы то, что всем.

За любовь платят любовью

или не платят совсем.

Принимают и не смущаются,

просто благодарят.

Или (и так случается!)

спасибо не говорят.

Горькое… вековечное…

Не буду судьбу корить.

Жалею тех, кому нечего

или некому

подарить.

«Знаю я бессильное мученье…»

Знаю я бессильное мученье

над пустой тетрадкою в тиши,

знаю мысли ясное свеченье,

звучную наполненность души.

Знаю также быта неполадки,

повседневной жизни маету,

я хожу в продмаги и палатки,

суп варю, стираю, пол мету…

Все-таки живется высоко мне.

Очень я тебя благодарю,

что не в тягость мне земные корни,

что как праздник

праздную зарю,

что утрами с пеньем флейты льется

в жбан водопроводная вода,

рыжий веник светится как солнце,

рдеют в печке чудо-города…

Длится волшебство не иссякая,

повинуются мне

ветер, дым,

пламя, снег и даже сны,

пока я

заклинаю именем твоим.

«За водой мерцает серебристо…»

За водой мерцает серебристо

поле в редком и сухом снегу.

Спит, чернея, маленькая пристань,

ни живой души на берегу.

Пересвистываясь с ветром шалым,

гнется, гнется мерзлая куга…

Белым занимается пожаром

первая осенняя пурга.

Засыпает снег луга и нивы,

мелкий, как толченая слюда.

По каналу движется лениво

плотная, тяжелая вода…

Снег летит спокойный, гуще, чаще,

он летит уже из крупных сит,

он уже пушистый, настоящий,

он уже не падает – висит…

Вдоль столбов высоковольтной сети

я иду, одета в белый мех,

самая любимая на свете,

самая красивая на свете,

самая счастливая из всех!

Звезда

Было, было – ночи зимние,

черных сосен купола…

Невообразимо-синяя,

надо всем звезда плыла.

На путях преград не ведая,

навсегда себе верна,

над обидами, над бедами,

над судьбой плыла она.

Над холмами, над пригорками,

над гудроном в корке льда,

над бессонницами горькими,

над усталостью труда,

опушенная сиянием,

в ледяной пустынной мгле,

добрым предзнаменованием

утешая душу мне.

Не сбылись ее пророчества,

но прекрасней, чем тогда,

над последним одиночеством

синяя плывет звезда.

Полдень

Я сама себе кажусь девчонкой,

ни о чем не думая, живу.

Хлеб макаю

в банку со сгущенкой,

воду пью – и навзничь, на траву.

И лежу.

И отплываю в небо.

В небе тучек перистых косяк.

Их березы ловят, ловят в невод,

а они не ловятся никак.

Ускользают, уплывают тучки.

Пахнет сеном.

Около виска

серебрится пряжею паучьей

два колючих, сизых колоска.

Иногда уже привычный рокот,

грохот, рев на части воздух рвет.

Колесницею Ильи-пророка

небо прорезает самолет.

Косокрылый ТУ летит к столице.

Встряхнута земля, оглушена.

Но минута-две – и устоится

взбаламученная тишина.

Только слаще станет и бездонней,

только синь синей над головой…

И опять, опять твои ладони,

сны, заполоненные тобой.

«Над скалистой серой кручей…»

Над скалистой серой кручей

плавал сокол величаво,

в чаще ржавой и колючей

что-то сонно верещало.

Под румяною рябиной

ты не звал меня любимой,

целовал, в глаза не глядя,

прядей спутанных не гладя.

Но сказать тебе по чести,

я ничуть не огорчалась, —

так легко нам было вместе,

так волшебно тень качалась,

так светло скользили блики,

так вода в камнях сверкала…

Уж такой ли грех великий,

чтобы нам такая кара?

День беспечный, быстротечный…

Так ли мы виновны были,

чтоб друг к другу нас навечно

за него приговорили?

В Таллине.

«Просторный лес листвой перемело…»

Просторный лес листвой перемело,

на наших лицах – отсвет бледной бронзы.

Струит костер стеклянное тепло,

раскачивает голые березы.

Ни зяблика, ни славки, ни грача,

беззвучен лес, метелям обреченный.

Лесной костер грызет сушняк, урча,

и ластится, как хищник прирученный.

Припал к земле, к траве сухой прилег,

ползет, хитрит… лизнуть нам руки тщится…

Еще одно мгновенье – и прыжок!

И вырвется на волю, и помчится…

Украдено от вечного огня,

ликует пламя, жарко и багрово…

Невесело ты смотришь на меня,

и я не говорю тебе ни слова.

Как много раз ты от меня бежал.

Как много раз я от тебя бежала.

…На сотни верст гудит лесной пожар.

Не поздно ли спасаться от пожара?

«Ты ножик вынул не спеша…»

Ты ножик вынул не спеша,

гордясь своим искусством,

и с маху сталь в кору вошла

с тугим и сочным хрустом.

Береза белая была,

как тоненькое пламя.

Я сок березовый пила,

к стволу припав губами.

Еще несладкий ранний сок

из треугольной раны тек

капельками светлыми,

частыми, несметными…

По каплям жизнь ее текла,

лесная кровь сочилась…

Но чем помочь я ей могла

в беде, что приключилась?

Лишь помня о судьбе своей,

своей полна печали,

я чувствовала вместе с ней

мертвящий холод стали.

«Все равно ведь, поздно или рано…»

Все равно ведь, поздно или рано, —

чем позднее, тем нужней вдвойне, —

ты отправишь мне радиограмму

на известной нам двоим волне.

Все равно ведь, поздно или рано,

времени не тратя на ответ,

в очередь к билетной кассе встану

и кассирша выдаст мне билет.

Все равно – на море или суше,

пусть еще не знаем – где, когда,

все равно – «спасите наши души!»

песни, самолеты, поезда!

Дагестанская ночь

Желто-тусклые фары,

рек невидимых гул,

в черной бездне —

янтарный,

словно соты,

аул…

В чьем-то доме ночевка,

тишина… темнота…