За это можно все отдать - [20]

что в наших лесах мы не бродим вдвоем,

из ладони не пьем,

ежевику не рвем,

на горячей поляне среди курослепа

не делим по-братски ржаного куска,

не падаем в теплое синее небо,

хватаясь беспомощно за облака.

И в зное полуденном,

в гомоне смутном

не дремлем усталые в холодке

и не слышим, как птицы наши

поют нам

на понятном обоим нам

языке…

Мы солнца не видим

и ветром не дышим,

никуда мы не выйдем,

ничего не услышим,

лишь звонок телефонный

от раза до раза

и всегда наготове

стандартная фраза

для приветствия,

для прощания…

Да еще напоследок

мгновенье молчания.

Минута молчания.

Вечность молчания,

полная нежности

и отчаянья.

Я люблю их. Всяких.

Холеных и грязных,

маленьких и огромных,

красивых и безобразных.

«Все в доме пасмурно и ветхо…»

Все в доме пасмурно и ветхо,

скрипят ступени, мох в пазах…

А за окном – рассвет

и ветка

в аквамариновых слезах.

А за окном

кричат вороны,

и страшно яркая трава,

и погромыхиванье грома,

как будто валятся дрова.

Смотрю в окно,

от счастья плача,

и, полусонная еще,

щекою чувствую горячей

твое прохладное плечо…

Но ты в другом, далеком доме

и даже в городе другом.

Чужие властные ладони

лежат на сердце дорогом.

…А это все – и час рассвета,

и сад, поющий под дождем, —

я просто выдумала это,

чтобы побыть

с тобой вдвоем.

«Что-то мне недужится…»

Что-то мне недужится,

что-то трудно дышится…

В лугах цветет калужница,

в реке ветла колышется,

и птицы, птицы, птицы

на сто ладов поют,

и веселятся птицы,

и гнезда птицы вьют.

…Что-то неспокойно мне,

не легко, не просто…

Стремительные, стройные

вокруг поселка сосны,

и тучи, тучи, тучи

белы, как молоко,

и уплывают тучи

далёко-далеко.

Да и меня никто ведь

в плену не держит, нет.

Мне ничего не стоит

на поезд взять билет

и в полночь на разъезде

сойти в глуши лесной,

чтоб быть с тобою вместе,

чтоб стать весне весной.

И это так возможно…

И это так нельзя…

Летит гудок тревожно,

как филин голося,

и сердце, сердце, сердце

летит за ним сквозь мглу,

и горько плачет сердце:

«Как мало я могу!»

Шишка

Я в снегу подтаявшем,

около ствола,

гладенькую, мокрую

шишку подняла.

А теперь в кармане

я ее ношу,

выну, полюбуюсь,

лесом подышу.

Выну и порадуюсь,

что тогда, в лесу,

может быть, последнюю,

может, предпоследнюю,

а может быть, просто

встретила весну.

Там в снегу лосиные

глубокие следы,

как ведерки синие,

полные воды,

свежие проталины,

муравьи у пня, —

маленькие тайны

мартовского дня.

«Сияет небо снежными горами…»

Сияет небо снежными горами,

громадами округлых ярких туч.

Здесь тишина торжественна, как в храме,

здесь в вышине дымится тонкий луч.

Здесь теплят ели розовые свечи

и курят благовонную смолу.

Нам хвоя тихо сыплется на плечи,

и тропка нас ведет в густую мглу.

Все необычно этим летом странным:

и то, что эти ели так прямы,

и то, что лес мы ощущаем храмом,

и то, что боги в храме этом мы!

«День был яркий, ветреный…»

День был яркий, ветреный.

Шум кипел березовый.

В рощице серебряной

цвел татарник розовый.

Земля была прохладная,

влажная, упругая,

тучи плыли по небу

громоздкие, округлые…

Быть может, слишком часто я

зеленым брежу летом,

но если это счастье,

то как молчать об этом?

Если я такими

богатствами владею —

зачем же, зачем же

их спрячу от людей я?

Ссорятся влюбленные,

грустят, и невдомек им,

что есть края зеленые,

где все бывает легким.

А редко ли встречаются

хмурые, усталые,

вздыхают, огорчаются,

думают, что старые.

Ходят в поликлиники,

вздорят там с врачами…

А в чащах есть малинники,

овраги есть с ручьями.

Там есть трава и синева,

роса и запах тминный,

и стоит это целиком,

с водой, цветами, ветерком,

какой-нибудь полтинник.

И каждому, кто забредет

в лесное это царство,

от всех невзгод, от всех забот

отыщется лекарство.

Помнишь? День был ветреный,

шум кипел березовый,

в рощице серебряной

цвел татарник розовый…

Осень в Крыму

I

Ранняя нынче

осень в Крыму,

смутное море,

горы в дыму,

пухлые тучи,

дождем налиты,

переползают

через хребты.

Рыжий лишайник,

седая полынь,

ветки ломает

жгучий норд-ост,

только в ущельях —

тишь да теплынь,

свищет по-летнему

глупенький дрозд.

Впрочем, кто знает, —

глуп или нет,

кто разберет,

что у птиц на уме?

Может, и нам

не считать бы примет,

жить и не думать

о близкой зиме…

Ранняя нынче

осень в Крыму,

зябкое море,

дали в дыму…

Как мне живется

светло и легко,

а почему,

сама не пойму.

II

Норд-ост осенний с гор летел

и щеки жег румянцем.

Шиповник рыжий шелестел,

алея твердым глянцем.

И было гнездышко в кусте,

в колючей чаще ржавой.

Пять красных ягод

в том гнезде,

в сухой листве лежало…

Могли не верить лишь глупцы,

что совершится чудо,

что красноперые птенцы

проклюнутся оттуда.

Но мы с тобой не стали ждать

с надеждой и тревогой,

взглянули только

и опять

пошли своей дорогой.

Все представляю, как потом

снега на горы лягут,

как занесут в гнезде сухом

пять бездыханных ягод.

III

За валом вал

идет на берег,

бурля зеленым кипятком,

и каждый

в смерть свою не верит,

и каждый

падает ничком.

И, растекаясь пеной млечной,

сбегает медленно

с камней,

чтоб снова слиться

с глубью вечной

и обрести бессмертье

в ней.

Тень

Приглушает птичий гам

тишина еловая,

проплывает по снегам

тень моя лиловая.

На снегах и в облаках

синева прозрачная,

в белых пухлых башлыках

спят домишки дачные.

Тень идет сама собой,

в чащи забирается,

о штакетник голубой

пополам ломается…

Хоть сугробы глубоки —

просто нет возможности,

хоть навешаны замки,