За это можно все отдать - [25]

С чувством радости я всегда вспоминаю наши встречи в Москве, в Вильнюсе и Каунасе и мечтаю о новых встречах и дружеских беседах.

Желаю Вам, дорогая Вероника Михайловна, много здоровья, счастья, негаснущего вдохновенья для новых прекрасных книг!

Ваш Антанас Венцлова

Вильнюс 10.4.1965

Снова Литве!

Я была с тобою рядом,

может, слишком мало,

но ведь я тебя не взглядом —

сердцем увидала.

Я была такой богатой,

столько я имела:

темный, плотный, кисловатый

хлеб литовский ела.

Сладкий сок литовских вишен,

солнца хмель пила я,

под гостеприимной крышей

сладким сном спала я.

Я летала, словно птица,

лаской обогрета,

я заглядывала в лица,

полные привета, —

все хотела убедиться,

что не снится это.

Как меня ты одарила

прелестью земною,

сколько счастья разделила,

радуясь со мною.

И в недобрый час печали

не была одна я,

ты стояла за плечами,

как сестра родная.

С глаз моих обиды слезы

вытерла не ты ли?

Не твои ль снега и звезды

мне в пути светили?

Первый луч на черепицах,

первый ветер с юга…

Так возможно ль разлучиться,

позабыть друг друга?

«Я без тебя училась жить…»

Я без тебя училась жить,

я принялась за дело.

Костер сумела я сложить —

гудело, а не тлело.

Я без тебя училась жить…

Как сердце ни болело, —

сумела песню я сложить,

не плакала, а пела.

На озаренные кусты

глядела ясным взглядом…

Но вышел ты из темноты

и сел со мною рядом.

«Я стою у открытой двери…»

Я стою у открытой двери,

я прощаюсь, я ухожу.

Ни во что уже не поверю, —

все равно

напиши,

прошу!

Чтоб не мучиться поздней жалостью,

от которой спасенья нет,

напиши мне письмо, пожалуйста,

вперед на тысячу лет.

Не на будущее,

так за прошлое,

за упокой души,

напиши обо мне хорошее.

Я уже умерла. Напиши!

Сто часов

счастья

Сто часов счастья

Свежие проталины, муравьи у пня,

маленькие тайны мартовского дня…

Снимок В. Тушновой.

«Сто часов счастья…»

Сто часов счастья…

Разве этого мало?

Я его, как песок золотой,

намывала,

собирала любовно, неутомимо,

по крупице, по капле,

по искре, по блестке,

создавала его из тумана и дыма,

принимала в подарок

от каждой звезды и березки…

Сколько дней проводила

за счастьем в погоне

на продрогшем перроне,

в гремящем вагоне,

в час отлета его настигала

на аэродроме,

обнимала его, согревала

в нетопленом доме.

Ворожила над ним, колдовала…

Случалось, бывало,

что из горького горя

я счастье свое добывала.

Это зря говорится,

что надо счастливой родиться.

Нужно только, чтоб сердце

не стыдилось над счастьем трудиться,

чтобы не было сердце

лениво, спесиво,

чтоб за малую малость

оно говорило «спасибо».

Сто часов счастья,

чистейшего, без обмана…

Сто часов счастья!

Разве этого мало?

«Не знаю – права ли…»

Не знаю – права ли,

не знаю – честна ли,

не помню начала,

не вижу конца…

Я рада,

что не было встреч под часами,

что не целовались с тобой

у крыльца.

Я рада,

что было так немо и прямо,

так просто и трудно,

так нежно и зло,

что осенью пахло

тревожно и пряно,

что дымное небо на склоны ползло.

Что сплетница сойка

до хрипу кричала,

на все побережье про нас раззвоня.

Что я ничего тебе

не обещала

и ты ничего не просил

у меня.

И это нисколько меня не печалит, —

прекрасен той первой поры

неуют…

Подарков не просят

и не обещают,

подарки приносят

и отдают.

«Одна сижу на пригорке…»

Одна сижу на пригорке

посреди весенних трясин.

…Я люблю глаза твои горькие,

как кора молодых осин,

улыбку твою родную,

губы, высохшие на ветру…

Потому – куда ни иду я,

и тебя с собою беру.

Все я тебе рассказываю,

обо всем с тобой говорю,

первый ландыш тебе показываю,

шишку розовую дарю.

Для тебя на болотной ржави

ловлю отраженья звезд…

Ты все думаешь – я чужая,

от тебя за десятки верст?

Ты все думаешь – нет мне дела

до озябшей твоей души?

Потемнело, похолодело,

зашуршали в траве ежи…

Вот уже и тропы заросшей

не увидеть в ночи слепой…

Обними меня, мой хороший,

бесприютные мы с тобой.

«Почему говорится…»

Почему говорится:

«Его не стало»,

если мы ощущаем его

непрестанно,

если любим его,

вспоминаем,

если —

это мир, это мы

для него исчезли.

Неужели исчезнут

и эти ели

и этот снег

навсегда растает?

Люди любимые,

неужели

вас

у меня не станет?

«Дождик сеет, сеет, сеет…»

Дождик сеет, сеет, сеет,

с полуночи моросит,

словно занавес кисейный

за окошками висит.

А в лесу кричат кукушки,

обещают долгий век…

Мне не грустно

и не скушно,

я счастливый человек.

Из раскрытой настежь двери

пахнет глиной и травой.

А кукушкам я не верю,

врать кукушкам

не впервой!

Да и что считать без толку,

лишним годом дорожить?

ну недолго,

так недолго,

только б счастливо прожить.

Так прожить,

чтоб все, что снится, —

все сбывалось наяву,

так прожить,

чтоб петь, как птица,

так прожить,

как я живу!

«Небо желтой зарей окрашено…»

Небо желтой зарей окрашено,

недалеко до темноты…

Как тревожно, милый,

как страшно,

как боюсь твоей немоты.

Ты ведь где-то живешь и дышишь,

улыбаешься, ешь и пьешь…

Неужели совсем не слышишь?

Не окликнешь? Не позовешь?

Я покорной и верной буду,

не заплачу, не укорю.

И за праздники,

и за будни,

и за все я благодарю.

А всего-то и есть:

крылечко,

да сквозной дымок над трубой,

да серебряное колечко,

пообещанное тобой.

Да на дне коробка картонного

два засохших с весны стебля,

да еще вот – сердце,

которое

мертвым было бы

без тебя.

«Без обещаний…»

Без обещаний

жизнь печальней

дождливой ночи без огня.

Так не жалей же обещаний,

не бойся обмануть меня.

Так много огорчений разных