За две монетки - [40]

— Sorry, — холодно кивнул он и развернулся, готовый немедленно выйти в холодный вечер. Тем более что местечко ему не нравилось, казалось грязным, шумным, дурно пахнущим людьми и низкой стороной жизни — той самой римской изнанкой, предместья которой раскинулись за трансформаторной будкой у школы святого Антония. Марко стоял столпом на манер Лотовой жены и выглядел форменным идиотом с октябрятскими звездочками на кепке, с торчавшей из-под мышки отчетливейшей балалайкой. Балалайка и добила официанта окончательно: едва приглядевшись к посетителям, он осознал свою ошибку — гости столицы, иностранцы! — и стремительно покраснел.

— Товарищи… Товарищи, погодите! Уладим сейчас! Непременно уладим! Гутен абенд, бон суар, заходите, сейчас мы вам угловой столик…

Преображение официанта так поразило Марко, что он только кивал, пробираясь за ним и не в силах надумать, на каком языке отвечать. Холодный прищуренный Гильермо шел следом, опять-таки понимая почти дословно все, что говорил белобрысый усач.

Столик нашелся неведомым образом, неведомым образом его подмахнули тряпицей, Марко бросился на табурет, как умирающий от жары бросается в воду, его церемонный спутник сел почти брезгливо, взял меню, не касаясь стола локтями.

— 40 копеек… Марко? Это дорого или нет? Это меньше доллара…

Марко нравилось все — и пиво «Жигулевское» по 40 копеек здоровенная стеклянная кружка, и хрустящие алые раки — очень, очень русская кухня эти самые раки! Будет что рассказать Симоне. Он даже попытался их сфотографировать прямо на блюде — однако тут Гильермо совершил неслыханный подвиг милосердия: по поводу дня рожденья он сам предложил запечатлеть Марко в компании с алым раком — «Дай мне камеру и возьми его, например, за хвост. Очень забавный кадр будет!» Он действительно старался. Старался хотя бы сегодня больше его не обижать. Раков, кстати же, заказать удалось с трудом — несмотря на то, что послужить им пришел взамен усача англоговорящий официант помоложе, выяснилось, что ни Марко, ни Гильермо не знают названия этой твари по-английски.

— Cancer? — попробовал было старший от глубин премудрости своей, но не угадал, напоролся на изумленно-сочувственный взгляд: «Товарищ… Вы имеете в виду, что вы… больны?» Пришлось изъясняться жестами: ткнуть пальцем в сторону соседнего столика, где компания как раз ломала красным тварям клешни.

После первой половины кружки — а пиво оказалось неплохим, хотя и жидковатым на Марков вкус — имениннику стало все равно, как именно ест его спутник. А спутник его умудрялся даже раков есть с непревзойденным изяществом, разламывая хитин кончиками пальцев и вынимая полосочки мяса, не замарав ладоней. Марко лихо разгрыз толстый хвост этой жирной речной креветки, высосал содержимое, в очередной раз вытер руки о платок. Подумаешь. Не все же должны даже груши и яблоки есть маленькими кусочками, вилкой и ножом, предварительно изящно их очищая, как всегда делает брат-лектор… Вон Джампаоло, скажем, ест как ему удобно, откусывая большие куски, отпуская шутки — мол, по его салфетке можно легко узнать, что сегодня в Санта-Марии подавали на ужин. А Джампаоло притом — отличный человек и бывший приор. То, как человек ест — это его личное дело. Не роняет куски еды на штаны и не вытирает руки о скатерть — уже хорошо. Да здесь и скатерти-то нет. А кусок рачьего хвоста, подтвердивший закон земного тяготения, упал, в любом случае, не на штаны, а на пол, где и так что-то весело хрустело.

Гильермо поднял пивную кружку, созерцая товарища сквозь желтоватую жидкость. Темно-карий глаз сквозь толщу пива был совсем черным, светлым, сияющим.

— Ну что же, Марко… С днем рождения тебя! Счастливого года!

Стекло глухо стукнуло о стекло, бар отодвинулся и скрутился в воронку, все было хорошо. Все было очень, очень хорошо, я дома, думал Марко, поглощая мясные пирожки, холодные вареные яйца, разрезанные напополам и залитые майонезом, и медленно начиная пьянеть. У меня настоящий день рожденья. Я во всамделишной Москве, в миссии. Я пью пиво в баре. Я, в конце концов, существую.

Когда заканчивалась вторая кружка, Марко услышал собственный голос, пересказывающий собрату старый анекдот от Симоне — про двух пьяниц в баре; Гильермо из милосердия улыбался. Когда началась третья кружка, Марко понял, что говорить вообще не обязательно, и так хорошо — так даже лучше, тихо слушая шум большого города, шум чужого языка, который мог бы быть родным, фоновый шум широкого мира, в котором он, Марко, в свои 25 лет — вовсе не центр, а маленькая частичка, камешек на берегу океана, и это как раз самое лучшее.

С глубоким изумлением компаньо фра Гильермо узнал, что в баре нет туалета. Этим новым знанием он поделился с Марко; Марко недоверчиво переспросил — причем так же нелепо сформулировал вопрос: мол, где уборная-то — и получил тот же смущенный ответ, сразу на двух языках. Зачем-то извинившись, он двинулся в ночь и едва не забыл балалайку — официант, еще первый, усатый, догнал и любезно напомнил — «Балалаечку-то забыли, товарищ» — и радость медленно начала перегорать в прежнюю неловкость.

Уже на улице Марко осознал во всей полноте, что три кружки пива просятся наружу, и просятся весьма активно. Начать знакомство с Москвой с того, чтобы помочиться в подворотне? Чего-чего, а подворотен тут достаточно, если свернуть с проспекта, замаячит с десяток роскошных перспектив! Однако воплотить этот план, который он не раз воплощал во Флоренции и у моря, мешало ему не почтение к родине предков и даже не перспектива встречи с полицией, а присутствие компаньо фра Гильермо. Смешно сказать: Марко, парень из большой семьи, не стеснялся никого на свете уже лет с пяти; в 16, конечно, несколько стыдился перед своей первой девушкой, по крайней мере в лицее врал ей, спеша в уборную, что хочет помыть руки — но такие незамысловатые эвфемизмы никого не обманывали, просто создавали необходимую условность, фигуру речи, принцессы не ходят в туалет, а те, кто за ними ухаживает, тоже не должны бы так поступать. В 12 лет Марко с братьями летом соревновался, кто дальше пустит струю, и, помнится, завоевал почетное третье место, уступив лишь Филиппо и Паоло и далеко обставив Симоне, который этого ему долго не мог забыть — «Ну, ссать ты здоров, конечно, а вот в беге против меня не годишься»…