За день до послезавтра - [31]

— Ты не огорчайся, — произнес он после минутного молчания, видя, что дыхание молодого чеченца уже выровнялось, тот уже окончательно совладал с собой.

— Да, Аллах приказывает быть справедливым и милостивым[7]. Но ты прав. Ты и сам знаешь, что это вовсе не распространяется на неверных. К ним, наоборот, грешно быть милостивыми… И мы не собираемся. Но иногда нужно ждать. Молча.

На этот раз Гада кивнул, широко и несколько смущенно улыбнувшись. Он явно пришел в себя, а как у всех молодых людей, настроение у него могло измениться за секунду. В этом были и свои хорошие, и свои плохие стороны, но с годами Турпал научился относиться с некоторой снисходительностью к простительным недостаткам молодежи.

Годы… Выживший во многих десятках стычек боец, Турпал Усоев прожил на земле уже достаточно долго, чтобы позволить себе не колебаться, решая судьбу тех, кто оказался его товарищем на очередной бой. Некоторые считали, что он прожил слишком долго: были и такие. Сделать с этим ничего было нельзя — подразумевалось, что его семилетней давности позор останется с ним навсегда, что бы он ни сделал. Но это если не сделать что-то такое, что будет важнее любого прошлого, каким бы оно ни было. А кроме того, за последние годы он сделал достаточно много, чтобы понемногу начали исчезать скрытые, затуманенные ухмылки в глазах у тех людей, кто с ним разговаривал, — пусть даже подчеркнуто дружественно.

Тогда, семь лет назад, он вел за собой два с лишним десятка бойцов, чтобы оторвать посильный кусок от отряда федерального спецназа, с удивительной наглостью пришедшего в его собственное село, чтобы увести за собой местного князька. Глуповатого, но удивительно хитрого и везучего человека, следы которого потом навсегда затерялись в русских фильтрационных лагерях. Поисками пропавшего позже занимались даже русские же «правозащитники», энтузиазм которых был подогрет сравнительно немалой суммой имеющих хождение по всему миру денег, — но все без толку. Деньги пропали зря, а глупый сосед исчез безвозвратно. Ему не повезло едва ли не впервые в жизни, но на этот раз кардинально. А потом не повезло и самому Турпалу, — большому, сильному, умелому, не боящемуся почти ничего. Причем не повезло так, что потом оставалось только скрипеть зубами, молча ощущая на себе ироничные взгляды. Рассказывая о произошедшем двумя словами, он подвернул ногу.

Конечно, такое могло произойти с любым — и происходило. Если бежать по склонам гор и холмов с такой скоростью, с какой бежали они, — со всем тяжелым, маслянисто-железным грузом на плечах и в руках, с застилающей глаза пеленой жажды убийства, — то в конце концов кто-нибудь обязательно поскользнется или просто оступится. За десятки минут бега это случалось то с одним, то с другим из его людей, — несколько раз. И каждый раз рухнувший на всем бегу человек, чертыхнувшись, вскакивал и бежал дальше, с глохнущим в глотке рычанием выгадывая потерянные метры. Но сам он подняться не смог. Точнее, смог — но тут же рухнул обратно на землю. Нога весящего почти сто килограммов (не считая веса оружия и боеприпасов) Турпала угодила на бегу точно между двумя скрытыми в высокой жухлой траве камнями. Поэтому, когда он, увлекаемый весом тела, сделал очередной шаг, она просто осталась позади… Треск рвущихся связок был не слышен ухом, так у него шумело в ушах от бега, и с таким шумом он упал сам, — но почувствовал произошедшее он все-таки сразу. Вскочив, он снова упал на землю оттого, что выдернутая из проклятой щели, взорвавшаяся болью лодыжка просто не удержала его. В ту же секунду вскочив снова, Турпал еще успел выкрикнуть грязное арабское слово, но опять согнулся, впечатавшись в траву принявшим вес его тела кулаком и изо всех сил стараясь не завыть от испытываемой ярости. Ступня была вывернута под неестественным углом — а в таких случаях любому бывалому человеку сразу должно быть ясно, что это означает.

— Вперед, вперед! — успел он прокричать остановившемуся рядом товарищу, Анзору, которого еще иногда звали Эмин-младший, по отцу. Потом, вспоминая предшествовавший год, Турпал понемногу убедил себя, что Анзор был его лучшим другом. Но тогда это было еще не так, и он не испытал ничего, кроме злости на человека, остановившегося, чтобы глядеть на него, неподвижного, с искаженным лицом, пытающегося хоть как-то опереться на подвернутую ногу. А живым Анзора он с того момента уже не видел. Да и большей части других тоже. С трудом сумев выпрямиться, Турпал несколько секунд пытался прыгать за остальными, удаляющиеся спины которых мелькали между деревьями уже в полусотне метров впереди, но боль оказалась непереносимой. Продержавшись еще минуту, за которую он сумел продвинуться метров всего на 5–6, прыжками от одного дерева к другому (причем больше вдоль крутого склона очередной горы, чем вверх), Турпал сдался. В очередной раз выругавшись и сев на ствол какого-то сломанного пополам дерева, он выдернул из набедренного кармана турецкую аптечку и с едва ли не наслаждением от собственной боли воткнул в бедро шприц-тюбик противошокового. Только после этого, снова сумев удержаться и не крикнуть, хотя рядом не было уже никого, он содрал с ноги ботинок и начал бинтовать на глазах распухающую лодыжку прямо поверх носка. И именно в эти секунды впереди раздалась стрельба. Какую-то часть звуков должен был отражать отделяющий его от места схватки склон, но все равно расстояние было сравнительно небольшим. Сделав поправку и на гору, и на покрывающий ее редкий лес, Турпал оценил его в 750–800 метров. Вряд ли больше — иначе он не сумел бы различить по звуку калибры обоих семейств «калашниковых», поливающих друг друга автоматическим огнем. Бой длился, по его мнению, секунд 40, а потом стихло почти все. Отдельные выстрелы, несколько коротких очередей с порядочными интервалами между ними — после бурной, взрывной трескотни это само по себе говорило опытному уху весьма многое. Затем — уже полная тишина. Все.