За далью непогоды - [6]

— Вот если бы девочка родилась, — отчего-то краснея, щебетала та, — хорошо бы назвать ее Леной, Леночкой… Красиво, правда?

— Да, правда, правда!

— А мальчика лучше назвать Володей, Владимиром, как и Ленина… Ведь он же Владимир Ильич!..

Вместе со счастливым отцом и дедом (а неизвестно еще, кто из них был счастливее) она пошла смотреть крепыша, и над люлькой все называла его:

— Вова, красавчик, Вовочка, Вова!..

Ох, как он разорался тогда, и откуда мочь взялась.

— Однако, слышит, — сказал Вантуляку весело.

И с того часа маленький Токко стал известен полуночной тундре как Вова Токко.

…Он подошел к костру, слегка запыхавшийся, и ждал приглашения деда.

— Что стоишь, Вова! Земной шар совсем теплый стал, больше не хочет ждать. Садись, чай пить будем. Греться будем. Дорога, однако, шибко длинная…

И из этой говорки старика Вова понял, что какою бы ни была привезенная им весть, Вантуляку назад не вернется.

Юнец заметно повеселел.

Разговор Вантуляку и Вова Токко, поначалу спокойный и неспешный, носил характер, узаконенный для подобных встреч обычаем и традициями племени Севера, Всего только на день позже покинул Вова родное стойбище, а не забыл и рассказал первым делом о добром здоровье и заботах сородичей. Странным было показалось старику, что внук ни от кого не передавал привета, но из этого же выходило и другое, а то именно, что внук Токко не рассчитывал встретиться с ним.

— Начюпте ждет тебя, — сказал Токко, и это были дорогие слова для старика.

Вантуляку молча кивнул, посасывая трубочку, сам продолжал слушать и думать. Судьба, однако, милостива к нему: из-за встречи с Токко разлука с домом оказалась на день короче. Это хорошо.

Говорили о предстоящей охоте, о суровой, видимо, вьюжной зиме. Сполохи в эту осень редко озаряли небо. Оно хмурилось даже днем, когда бы светить еще да светить солнцу — не иначе как все к дождям, а потом и к метелям. Бывали случаи, когда внезапные снежные бураны, а то и с градом, заставали оленьи табуны далеко от тайги, в гладкой, как лысина Спиридона, тундре, и много оленей гибло тогда зря.

От внука Вантуляку знал, что по Аниве идет лед с Вачуг-озера. «Однако!..» — покачал он головой и подивился тому, что сам не слышал шуги. Но загадки не было: старик выбрал ночевку в излучине и поднялся высоко на берег. Конечно, шуга принесла с собой холод озера, но Вантуляку так угрелся в своем мешке из оленьих шкур, что холод ему был нипочем. И то, старым костям много тепла надо, — вздохнул Вантуляку. И с горечью хватившего лиха человека он подумал, как много стало у него забот к старости. И почему не наоборот все?!

Но вот уже и чай был выпит ими, и молодой Токко искурил свою трубочку, пора бы, кажется, и отчаливать, но оба собеседника почему-то не чувствовали в себе той легкости и решимости, с какой нганасан отправляется в путь.

— Вода не любит тяжелых дум, — обронил Вантуляку, словно бы самому себе сказал.

Вова Токко понял, ответил:

— Твой сын и мой отец не знает моей дороги.

Знать-то, может, и знает, да не отпускал, значит, из дома… О, глупые ноги тугута!..

Константин столько повидал всякого на веку, что глаза его помутнели, голова ссохлась от дум, — одна кость стала, а не голова, и была она тяжела от памяти, как мешок с дробью. Грозно супил Вантуляку брови. Супырем, надутым и виноватым, сидел перед ним Токко. С тех пор, как народ нганасаны народился из шерсти оленя, не было на свете греха более тяжкого, чем попрание обычая предков. И прост обычай, да нарушишь. — суров грех: уходящий из племени не уходит пустым — или проклятие держит его арканом, или благословение идет впереди него. Тогда даже гнев койка не поборет его.

— Вантуляку, — говорит внук, — я иду в Барахсан.

— У нас один путь, — ответил старик, надеясь на согласие. Если мальцу наскучило стойбище или кто-то обидел его, пусть лёса девки вволю поиграют с брыкливым тугутом, пусть огонь белых молний, которыми русские режут железо, ударит в глаза нганасана и выжжет в них его собачью спесь. Тогда, нганасан, ты захочешь обратно в чум… И если так, Вантуляку даст напутствие Токко за себя и за своего сына, отца этого тугута.

— Я думал, — продолжал Вова, — что не застану тебя и там, в Барахсане, но ты не так шибко спешил. Я махал веслом день и всю ночь. Твой костер остановил меня, а слова твои, Вантуляку, согрели мое сердце. Знай, Вантуляку, я иду к лёса не в гости. Я брат им и буду там хозяин, как ты хозяин оленей. И пусть я покинул стойбище наперекор роду, но я нганасан, и я останусь им навсегда. Слышишь, Вантуляку, это говорю тебе я, Вова Токко!..

— Однако, так. А когда ты вернешься в чум?..

— Значит, я плохо сказал и ты не понял меня, Вантуляку!.. Холодное море и тундра, Енисей и Няма-река, Комогу-моу и Анива от края до края — моя земля. Здесь всюду мой дом и мой очаг. Барахсан стоит на моей земле. Ты дал ему имя, а разве твой город, Касенду, это не мой город?! Подумай, разве не ты хозяин всего, чем богат нганасан в тундре?!

— Я, однако, хозяин оленей, так! — повторил за внуком Вантуляку. — А ты, Вова?!

— Я буду хозяин железной тундры…

— Какой?!

— Той, какую ты назвал Барахсаном. Лёса Басов говорит, что ты крестный всему городу, — стараясь предупредить возражения старика, убеждал непоседливый Токко. — И я могу жить там!..