За чертой - [3]

как много дней нелепых и бесплодных!

У тюрьм не молк щемящий женский плач,

и короля на трон возвел палач —

— да будет царство нищих и голодных. —

Кто вспомнит всех бойцов у баррикад

и кто забыл тревожный треск расстрелов,

треск митральез, оркестр стальных цикад,

и взбрызги пуль у каменных аркад,

и в судорогах рухнувшее тело.

В кафе тревог не знает пепермент,

забвенный бунт не беспокоит уши, —

на баррикады не разбить цемент, —

но только миг, о только бы момент —

— и крепче камня и сердца и души!

Швырнуть, как псу, изглоданную кость

и спрятать стыд под триумфальной аркой!

Но все равно — не выржавеет злость —

он у ворот великолепный Гость,

и скоро камни станут выть и каркать!

О, не забыть громокипящий сон,

и миллионов топот величавый,

и взвизги пуль, и алый плеск знамен,

и это буйство бешеных времен,

и смертный крик нечеловечьей славы!

1924 «Своими путями». 1924. № 1–1

Скрипка

В двенадцатом часу пуховики теплы,

и сны храпят, прожевывая будни…

В оскале улицы — луны блестящий клык

и тишина, застывшая, как студень…

И каждый раз, что на свиданье — мост,

два переулка влево, в подворотне…

Хозяин жирный, ласковый прохвост,

и злой лакей, зеленоглазый сводник…

Со скрипом дверь — из мира в мир межа,

огни сквозь дым, как дремлют — еле-еле…

У столиков — округленное в шар

лоснящееся сытостью веселье.

Хозяин знает, кто и почему —

который раз — «Пришли послушать скрипку?»

и, как иглу, в прокуренную муть

втыкает осторожную улыбку.

Подсядет девушка полузабытым днем,

глаза сестры грустят в бокал налитый,

и тлеет память голубым огнем

в журчаньи мерном прялки Маргариты…

Знакомый фрак, потертый, как тоска,

сквозь дым не видно — кажется, что в гриме…

На горле струн усталая рука —

и до двенадцати им задыхаться в шимми…

Последний стрелке одолеть скачок,

последнюю секунду время душит —

взвивается, как бешеный, смычок —

и молнией в растерянные уши.

Старинных башен бьют колокола,

нет больше нищей и ничтожной плоти —

размах бровей — два хищные крыла,

и горло струн затиснувшие когти.

О, как растет, как ширится гроза!

В прибой у стен и грохот и раскаты!

Табун столетий опрокинул зал —

раскрыть глаза — и не вернуть Двадцатый!

И не жалеть, что в этом гневе зла

растоптана скупая добродетель,

когда в простор такой размах крыла —

через миры на бешеной комете!..

…У столиков — тупых зрачков свинец,

слюнявый рот, напудренные плечи…

И вот теперь, когда всему конец,

и смех у них такой не — человечий!

И для того ль Он искушал простых

и мудрый ум сомненьями тревожил,

чтоб, хрюкая, вздымались животы

и в сотни рож кривился облик Божий?

Свинцом заткнуть бы жадных улиц рот!

Из-под перин за шиворот на площадь!

Пусть устали не знает эшафот,

и пламя в небе черный дым полощет!

Пусть дрожь не успокоит пуховик,

и женский жир с готовностью разлитый —

когтимых струн невыразимый крик

не может быть, не смеет быть забытым!

Упал смычок. Сгоревшие глаза,

как вход в подвал. Идет ко мне без зова…

И пересохшим горлом не сказать

охриплого, взъерошенного слова.

И только девушка — как будто бы поет —

к его плечу — и без греха улыбка…

О, этой нежности она не продает,

что сумасшедшая найти умела скрипка!..

…По улицам — как студень — тишина.

Звезда кровавая предвестница рассвету…

Какое счастье — есть еще страна,

где миллионы слышат скрипку эту!

1925 «Своими путями». 1925. № 5

«Как солнечные, зреющие нивы…»

Как солнечные, зреющие нивы,

как женщины, успевшие зачать,

слова мои теперь неторопливы,

и мирная дана им благодать.

И мне дано, переживя порывы,

беспутство сил покоем обуздать,

к родной земле — ветвями гибкой ивы

мечты и сны блаженно преклонять.

И вспоминать звенящую, как звезды,

как звезды увлекающую лёт,

пору надежд невыразимых просто,

пору цветов, переполнявших сот,

когда душа томилась жаждой роста

земным недосягаемых высот.

1925 «Своими путями». 1925. № 8–9

Сергею Есенину

До свиданья, друг мой, до свиданья…

С. Есенин

Среди всех истерик и ломаний

эстетических приятств и пустоты —

только Ты — благословенный странник,

послушник медвяной красоты.

Только Ты — простых полей смиренье,

дух земли прияв и возлюбив,

как псаломщик, пел богослуженье

для родных простоволосых ив.

И один, ярясь весенним плеском,

мог видать в пасхальный день берез,

как по-братски бродят перелеском

рыжий Пан и полевой Христос.

Четки трав перебирая в росах,

каждый трав Ты переслушал сон —

так процвел и Твой кленовый посох

на путях нескрещенных времен.

Так умел Ты взять в слиянном слове —

очи волчьи тепля у икон —

гул бродяжьей неуемной крови

и лесной церквушки перезвон…

И стихов, что полыхают степью,

дышат мятой, кашкой, резедой —

ничьему не тмить великолепью,

никого не поровнять с Тобой,

наш родной, единственный наш, русский!

О, к кому теперь узнать приду

о березке в кумачевой блузке,

белым телом снящейся пруду?

Отрок-ветер будет шалым снова

дым садов над степью уносить —

только больше не услышим слова

первого поэта на Руси…

Все простив и все приветив к сроку,

Он покинул голубую Русь

и ушел в последнюю дорогу,

погруженный в благостную грусть.

Только дух наш не бывает пленен,

пленна плоть и сладок бренный плен…

Плотью смерть прияв, Сергей Есенин, —

в духе будь во век благословен!

1926 «Своими путями». 1926. № 10–11

«Туман над осенью, над памятью… В тумане…»

Туман над осенью, над памятью… В тумане