За чертой - [25]

«…Смещение координат…»

— «Увеличение амплитуд… —

…Эпицентр в середине страны».

Если треснут базальты коры,

если в трещины воды войдут, —

всем и всему капут —

— только пепел и пена на гребне гигантской волны,

на атолл отдаленный шагающей, будто бы стадом слоны

в буйстве звериной весны…

Меры? Нет никаких мер.

Для поддающихся панике масс,

(но это тайна высоких сфер),

успокоительный пущен рассказ.

А кому невозможно не знать —

одно остается — ждать…

Принимая всерьез свой ученый собор,

старики залезают в абстрактный — как водится — спор

о природе и нравах гор.

Подкалывают цитатами друг друга,

выражаясь весьма деликатно: «Осмелюсь заметить,

что с севера и с юга…»

А молодому совсем не занятно —

надоели и эти большие дети,

и все вообще надоело на свете.

Наука давно оказалась не тем, что когда-то казалось:

бесконечен путь познавания,

значит — нет абсолютного знания,

а не абсолютным (какая малость!)

души не насытишь никак…

Полудикий шаман и вот этот ученый чудак,

что трещит о какой-то там горной породе,

оба невежды, хоть каждый в особом роде.

Настойка на козьем хвосте или сердце жабы

когда-то больным помогала

и теперь помогать могла бы,

если б наука людей не смущала.

Только вера (хотя бы в пустое)

лечит болезни, творит героев,

учит жизни и смерть побеждает,

с необъяснимым примиряет!

Но если в школах любому теперь прививают науку —

в душу не вложишь веру,

как нищему в открытую руку…

Мир из одной переходит в другую эру,

иначе звучать начинает все та же Вселенной Симфония,

Но ее не услышишь ты,

о, Посейдония!

13.

В небылое, в безвестное, в вечное, в прочь —

волоча, как подол, сизый дым с неживого —

в туманах — залива,

над предместьем ползет безымянная ночь

равнодушно-лениво.

Кругами размыв на шоссе осторожную тень,

фонари —

одуванчики света,

вдоль пустынь обезлюдевшей улицы

распустились в лиловое лето.

И плетутся часы, как рабочие лошади,

к постоялым дворам отдаленной зари…

Над асфальтовым озером площади

памятник чей-то сутулится,

бросить скучное дело позировать правнукам рад.

Но привычка — вторая натура,

и в вечность вперив немигающий каменный взгляд

провозвестника и авгура,

неподвижностью каменных рук

из кифары без струн извлекает неслышимый звук.

И сошедший с последнего поезда

хмельной шалопай,

сквер проходя, монумент ободряет:

«Играй, друг, играй, —

это жизнь украшает,

хоть ничего в существе не меняет:

смерть одинаково всех за углом поджидает…

Вон и брат мой тоже герой,

тоже на памятник свой притязает:

жертвует парень собой,

собираясь лететь на ракете в простор мировой!

А я не польщусь на такие дела,

и обычная жизнь мне мила —

пляшу на вулканах, пока меня хватит

(и других тоже хватит, кстати!)».

Шлет рукой песнопевцу приветственный знак

и продолжает свой путь кое-как —

у всех фонарей, став устойчиво к ним спиной,

с аргументацией неизменной

дискуссирует сам с собой

о личности самоценной,

о свободе бессмысленной, но непременной,

о вечности, смерти, любви, о духе,

обо всем, что застряло в его равнодушном к живому и гордому ухе.

Находя, наконец, свой дом,

долго ловит замок ключом

и удивляется,

что дверь сама отворяется.

На пороге стоит его младший брат,

на нем уже летный комбинезон.

«— Ты пришел, — говорит, — как я рад!»

И голос как голос, но чужой будто в голосе звон.

Семья собралась, и люстра большая горит.

Словно праздничный в доме вид.

Отец тих, как обычно, и даже обычней слегка,

но руки дрожат, но в глазах тоска.

Плачут сестры, без сил на стул опирается мать:

сына живого, как в гроб провожать!

А он уже вышел на крыльцо,

и трудной улыбкой закрыто его молодое лицо.

Прощальным взглядом всех обнял сразу,

и глиссер уносит его на базу.

Убегают предместья последние здания,

последние падают воспоминания —

«Нет», — думает юноша, — «я был прав,

этот путь — сумасшедший для многих — избрав!

Смерть одинаково всех стережет,

какая разница — раньше на час ли, на день или год

каждый из нас умрет?

Важно, чтоб жизнь не напрасно прошла,

чтобы в судьбе мировой

нестираемый след провела,

хоть и ничтожный, но свой!»…

На базе тревога, спешка, азарт,

снопами света

ночь прогнали прожектора,

по прямому проводу Предсовета

говорит коменданту: — «Пора!

Пока сеизм не разбил пусковые площадки,

всем ракетам давайте старт

в спешном порядке!»

И вот проверяются снова моторы, машины, запоры, припасы,

вопросы — доклады, ответы — приказы…

Астронавты в центральном зале

слушают напутственную речь…

В скафандрах без талии

не скрыть все же бедер и плеч…

И бродят взгляды с надежды вопросом:

— не мы ль, моя девочка, вместе уходим к звездам?

Говорит Комендант:

«Вы — надежда земли,

плод, созревший в ее утомленной культуре,

семена, уносимые вихрем космической бури,

чтобы наши посевы на новых планетах взошли.

Вам сказала душа, что Вселенная — наше отечество,

что, “Я” умирает, но живет в бесконечности “Мы” —

вы — смертные листья на бессмертных ветвях

человечества, уходящих корнями в Неуявимые Тьмы.

Чтобы жизни костер мог в иные края переброситься

сотни, тысячи искр потухают прежде чем разгорится одна.

Смертью смерть побеждая, утверждаясь на ней, Жизнь возносится,

как стрела в Неизвестность —

— сквозь все Пространства и все Времена.

Вы факел жизни —

как в эстафете —

из рук усталых другим отдадите рукам,

вы — искры костра, что, негаснущий, светит