За чертой - [28]

Только могилы и плахи, и только кричит воронье!

Трижды, четырежды распял… И труп распинаешь. Правый?

Быть может, грехам вековым еще не окончен счет,

быть может, нет искупления для наших забав кровавых —

но дети, но дети, дети! За что ты их мучишь? За что?..

Скройте лицо. Херувимы, плачь неутешно, Мария, —

только трупы и кости разбросаны по полям…

Разве не видишь, грозный, — изнемогла Россия.

Разве не видишь? Что же молчать не велишь громам?

Не видишь… И знать не хочешь… Весы Твоей правды строже!

Еще нужны искупленью тысячи тысяч смертей!..

Бичуй, карай — не поверим… Уже мы устали, Боже,

От воли Твоей…

Пусть теперь молятся камни, пусть рыдают и плачут,

пусть охрипнут от криков: «Господи, пощади!»…

Я свое человечье сердце, я страшное слово спрячу,

и только Тебе его брошу, когда Ты придешь судить!..

«За свободу!». 2.VII.1922

Отечество

Люблю отчизну я, но странною любовью.

М. Лермонтов

Когда казалось: из окна

Вся ширь возможная видна,

А дальше — бездна и туманы,

Когда в морях могли плутать

И мимоходом открывать

Еще неведомые страны —

Среди чужих чудес и тайн

Отрадно было вспомнить край,

Где все привычно и знакомо,

Где будет старенькая мать

Года покорно ожидать,

Что блудный сын вернется к дому.

Но почему, когда прочли

Все тайны моря и земли

И каждый путь давно известен,

Когда сравняли навсегда

В священном равенстве труда

Различья стран — различья чести, —

Всего больней, всего нежней

Порою думаешь о ней,

Руси покинутой и нищей,

О горестных ее полях,

О длительных ее снегах,

О старой церкви на кладбище…

Не так ли пепел первых встреч

Всю жизнь назначено беречь,

И даже буря поздней страсти

Не унесет — о, никогда! —

Благословенные года

Неповторяемого счастья…

Земля моя, столица звезд!

Мне жребий твой чудесно прост,

Как смысл священного писанья:

Семья, Отечество и Мир,

И нескончаемая ширь

Неукротимого желанья, —

Но жизни каждую ступень

Не забываем через день:

Веками тень идет за нами,

И отливается печаль,

Когда ушедшего не жаль,

Благословенными стихами.

И эту грусть мы унесем

И в новый мир, как в новый дом,

И на полях планеты новой

Всего больней, всего нежней

Нам суждено мечтать о ней,

Земле своей, звезде суровой.

1926 «Воля России». 1927. № 7

«Когда в лесах чужих планет…»

Когда в лесах чужих планет

винтовка эхо перекатит

и смертный страх за горло хватит

в пространстве потерявших след,

звезду, взошедшую в зените,

одну на помощь призовет

Колумб неведомых высот

и побежденный победитель.

Уже я вижу этот взгляд.

Уже я слышу этот голос.

На части сердце раскололось —

и только часть тебе, Земля!

«Ковчег». 2. 1942

«Уже устали мы от стали…»

Уже устали мы от стали,

от лязга наших городов.

Нет больше неоткрытых далей

и необстрелянных лесов.

Тупик надежд тесней и глуше,

и замыкается стена…

О, как хотели б слышать уши

неслыханные имена!

Колумба радости и муки,

Сопричащенная тоска —

к чему ты простираешь руки,

какие видишь берега?

Что ласточка — еще крылатей, —

покинувшая отчий дом,

не пожалеешь об утрате,

не затоскуешь о земном.

Чтоб где-нибудь у новой цели,

преодолевшей пустоту,

еще нежней глаза смотрели

на отдаленную звезду.

«Ковчег». 2. 1942

«Опять звенит ковыль-трава…»

Опять звенит ковыль-трава

И пахнет кровью в диком поле…

Не наш ли клад взяла Москва

Перед татарскою неволей?

О, богомольной не упрек

Тяжелый дух кондовой кельи.

Но потерял славянский Бог

Золотоусое веселье —

Зато недаром Калита

Был прославляем для потомка, —

И хитроумна и проста

Москвы мужицкая котомка.

Немало втиснули туда

Разноязычного богатства —

И опрокинули года

Свобода, Равенство и Братство.

И снова север — скопидом,

На юге — посвист печенежий —

Над обезглавленным орлом

Твои мечты, Москва, все те же.

О, пусть ты миру голова

И Рим четвертый — Рим кровавый.

Но если раньше было два —

теперь их больше, братьев Славы!

Пора посбить крутую спесь

рыжебородым северянам

и пятый Рим построить здесь,

спиною в степь — лицом к лиманам.

Отсюда ближе все поля,

и станут завистью чужому

врата державного Кремля,

где примирятся Рем и Ромул.

«Ковчег». 2. 1942

Цыганка

Мне верить хочется — не в первый раз живу,

не в первый раз я полюбил земное.

И то, что в памяти для нынешних чужое,

не выполоть как сорную траву.

Преображение — следами разных стран

тончайшей пылью над живым и мертвым,

и эхо прошлого — когда нельзя быть черствым,

как в раковине — дальний океан.

Когда я пьян и от гитары чуд,

и в сердце захлестнувшаяся мука —

воспоминания стремительней текут

и ускоряются — и вот рокочет вьюга.

Вниз головой — четыре ночи пьянка.

Хор гикает. Бренчат стаканы в пляс,

И на меня не подымает глаз

и ежится в платок моя цыганка.

У купленной нет холоднее губ.

Чем заплатить, чтоб ласковей любила?

Четыре ночи!.. Радостней могила.

Четыре ночи… Больше не могу.

На карте весь — и не хватает банка,

а тот, направо, хмурится и пьет.

И знаю — завтра же она к нему уйдет.

Уйдет к нему. А мне куда, цыганка?

Пей, чертова! Недалеко разлука.

Вино до капли. Вдребезги стакан.

И сразу все, как вихревой туман

и в сердце разорвавшаяся мука.

В лицо. В упор. Ну, вот и доигрались.

Коса змеей сосет у раны кровь,

еще живая шевелится бровь.

Любимая, зачем так поздно жалость?

В зрачках тусклей свечи плывущей пламя.

Рука к виску — и чей-то крик… О, нет!

И медленно роняет пистолет

к ее лицу — и потухает память.