За Байкалом и на Амуре. Путевые картины - [83]

— Какого же вы здесь еще зверя бьете, кроме белки и соболя?

— Да бьем понемногу, кого придется.

— Какого же? Барса? Медведя?

— Попадется, как не бить, — бьем, да мало. Барса, ваше почтение, нынче совсем мало; редко-редко когда увидим его, а поначалу-то он, проклятой, обижал нас больно. Сколько коров передавил, — так-таки среди белого дня, прямо на станицу и прет. Силища же у него непомерная, — крепкой зверь! Однова разу наши робята казаки пошли белковать. Идут, это, путем-дорогой, вдруг видят на поляне этакой пригорочек маленькой случился, а на пригорочке барса лежит, хвостом тихо таково пошевеливает, греется. Дело-то было в велико говенье, перед весной. Лежит барса на пригорочке. Увидали его наши робята, — струсили; а народу их было человек пятнадцать и все с винтовками, у которых тоже и большепульные винтовки были. Собрались они в кучку, потолковали, сотворили молитву, да и порешили идти прямо на зверя; а зверь лежит себе греется, да хвостом из стороны в сторону пошевеливает и думушки не думает, что перед его глазами толпа народу. Подошли робята на выстрел, — бац! бац! Барса поднялся со своего места с пригорочка и пошел не торопясь назад. Казаки наши так на месте и окоченели от страху. — Што же это, робята, а? — спрашивают друг у дружки: — неужели мы из двадцати-то винтовок попасть в него не могли? Вот дела-та! — Ну, думать нечего, робята, надо — на убег. Воротились они домой, рассказали товарищам, и на другой день опять пошли, уж нарочно, значит, этого самого барсу искать. Пришли на старое место — нету, пошли дальше, — тоже нету; с полверсты отошли, смотрят, лежит он под кустом. Близко подойти не смеют, ну, да потихоньку опять на выстрел подобрались, — бац! бац! а барса лежит, головы не поднимает, подох значит; — так вот он как: с полверсты ушел с пулями-то…

— И часто вам случается барса бить?

— Нет, теперь Бог милует, реже стал он. Ушел, надо быть, куда подальше, потому, Божий образ, зверье это самое тоже трусит; да и крупной же это зверь, — оборони Бог. Ину пору, робята видали, скачет он по полю, что твоя птица летит, — по две сажени прыжок делает! А и хитрой же какой — беда. Опаска берет и заправского охотника, когда этот самой барса начнет хитрить: охотник норовит, как бы его выследить, а он сам его выслеживат и подбирается, как бы угодить с затылку. Медведь вот здесь, так этот супротив забайкальского далеко не родня: забайкальской медведь черной, а здесь какой-то, Бог его знат, не ладной, бурой ли, рыжой ли — не поймешь, да и трус какой, — все норовит, как бы наутек, а ведь забайкальской медведь, сами знаете, сердитой, на задних лапах так ходенем и ходит…

— Какие же еще есть здесь звери?

— Здесь всякого зверя много, и большова, и малова. Кабан есть, изюбря, коза, этой козы одной не перебьешь чай во всю жисть, — так ее много. Поедем, ину пору, за станицу, — так на глаза и лезет, уши-то навострит, дивится, а тоже осторожна: чуть к ей поближе, сейчас и улизнет, только и заметишь одну спинку, как она в густой траве начнет попрыгивать… Опять же, волк есть, лиса, ну хорьки и всякая мелюзга; есть еще тут у нас особенной волк, красной, Бог его знат, какой-то он непутевой: издали на него глядишь, — как есть лиса, а убьешь, — нет, не лиса, потому шерсть жесткая, волчья, непутевой совсем…

От разговора про охоту перешли к начальству.

— Начальства у нас довольно, сотенные, бригадные; летом еще большие начальники проезжают, губернатор военной тоже, — службы немного, а ревизии частые, потому строго!

— Кто у вас здесь сотенный командир?

— В нашей станице нету сотенного, нашим начальником считается раддевской командир, он там в Раддевке и живет, к нам нечасто ездит, признаться сказать, незачем; летом-ту, когда большова начальства поджидают, завернет иной раз. Смирной человек, все больше насчет охоты за зверьем хлопочет, с маньчжурами тут большую дружбу завел, они ему дорожки разные на зверя показывают, ну он и доволен, — ничего, начальник доброй. По станице нашей командует старшой, из нашей же братии выбирается, для порядку будто, на случай, значит, ежели левизор какой наедет, а дело тут какое, — нету ему дела вовсе. Вот в больших-то станицах, где казенные склады находятся, провиант, примерно, железо, спирт, — там оно точно, хлопотливо, а здесь спокойно…

Долго еще сидели около нашего костра жители станицы, вспоминали о Забайкалье, рассказывали о своей амурской жизни и только далеко за полночь разошлись.

Начинался рассвет. Над рекой поднимался пар, где-то в станице заливались петухи, темные очертания казачьих избушек, точно в туманной картине, становились все яснее и яснее; сыростью и холодом потянуло в воздухе. Мои рабочие, спавшие около угасавшего костра, проснулись и стали чесаться; из лодки высунул свою заклейменную рожу рулевой и, зевая во весь рот, говорил.

— Рассвело-о!

— Поплывем сейчас, али чай варить будем? — спрашивали рабочие.

— Надо бы горяченьким всполоснуться, — сказал рулевой.

Напились чаю и тронулись в путь.

— Ну-ко, робята, приналяг, близко и конец нашей путине! Еще станицы две проплывем и привал. Ну-ко, ну-ко, навались! — поощрял рулевой и затянул песню: «Не будите молоду, ранным-рано поутру».