Южный ветер - [70]

Между тем из Старого города принесли новость о курице, внезапно всем на удивление обзаведшейся петушиным хвостом. До сей поры эта курица славилась умеренностью и нормальными повадками и была даже лично известна тамошнему приходскому священнику, каковой вследствие её преображения в оперённого монстра преисполнился ужаса и, вспомнив о папской булле «ne nimis noceant nobis»,[40] вменяющей христианам в обязанность истреблять всякую противную естеству тварь, каким бы способом та ни появилась на свет, тотчас приказал курицу извести. Однако уничтожение андрогина оказалось задачей не из лёгких. Сообщалось, что означенная тварь билась за жизнь с неистовством демона, громко кукарекала и при самой своей кончине снесла яйцо — сфероидальной формы, синеватое и явно уже сваренное вкрутую — яйцо, которое Главный санитарный врач без особого труда опознал как яйцо василиска.

Нет ничего удивительного, что вследствие этих и подобных этим злополучных событий наиболее суеверной части населения стало как-то не по себе. Даже люди скептические и те пришли к выводу, что Провидение или нечто иное, в чьём ведении находятся подобные вещи, допустило досадную неосмотрительность, лишив души людские покоя как раз в этот, самый важный в году двухнедельный период, в аккурат между празднествами в честь Святого Додекануса и Святой Евлалии — в пору, когда остров наполняют приезжие.

А поздно ночью последовал новый сюрприз. Мистер Паркер вынужден был в спешке покинуть Клуб, получив известие о том, что его хозяйке вдруг стало совсем худо. За несколько дней до того её тяпнул в губу комар; особого внимания на происшествие не обратили, хотя зловредный южный ветер и спровоцировал небольшое недомогание вкупе с повышением температуры. Однако нынешним вечером её лицо внезапно стало приобретать странный оттенок и удивительным образом пухнуть. Оно уже увеличилось вдвое против привычных размеров, так что на вилле — по словам вызванного туда врача — «было на что посмотреть».

Посмотреть-то там всегда было на что. Так, во всяком случае, уверяли те немногие, кто удостоился лицезреть эту даму. В крови её имелась некая тропическая примесь, восходящая к одному из цветущих островов Карибского моря, — присадка, не желавшая гармонически сочетаться с тем, что досталось даме от белых предков. Женщина эта не отличалась ни красотою, ни привлекательностью и то обстоятельство, что некоторый порок в развитии нижних конечностей вынуждал её безвылазно сидеть у себя в будуаре, недоступном для каких бы то ни было гостей за вычетом немногих — только что прибывших на остров, ни в чём ещё не толком разобравшихся и не ведающих о своеобразных чертах её характера, — это обстоятельство по праву почиталось проявлением благого промысла Божия. Что до своеобразных черт характера, то они вследствие вынужденного бездействия ног находили выражение в фантастической предприимчивости языка. Поскольку увечье не оставляло ей возможности самой выяснять, что творится вокруг, она, едва только виллы достигали какие-либо отрывочные сведения, спускала с цепи своё буйное воображение, а уж воображение, вскормленное недостатком физических усилий, порождало сплетни свойства настолько постыдного, что они граничили с патологией, а порой и пересекали её границы. Эта особа источала скандал каждой порой своего существа, причём в таких обильных количествах, что даже улыбчивый и добродушный дон Франческо назвал её однажды «змеёй в Раю». Возможно, впрочем, что он сказал так лишь потому, что госпожа Паркер не питала к нему особой приязни — её другом и исповедником был соперничавший с доном Франческо «парроко».

Вследствие всего сказанного, весть о её возможной кончине всеми была воспринята с безразличием, а то и с некоторым облегчением — всеми, помимо значительного числа рьяно молившихся за её выздоровление лавочников, у которых эта дама, пользуясь своими родственными связями с официальным представителем дружественной республики Никарагуа, ухитрилась назанимать немалые суммы денег. Хорошо зная Консула, эти несчастные опасались, что в случае её смерти вернуть одолженное им уже не удастся. Вот они и молились за её скорейшее выздоровление.

Но как же будет обходиться без неё названный джентльмен? Ибо единственной его подкупающей чертой была привязанность (возможно, впрочем, и напускная) к этой гнусной старой карге — единственному, опять-таки, на земле существу, питавшему веру (возможно, впрочем, и напускную) в чистоту его побуждений. Вообще-то можно предположить, что эти двое видели друг дружку насквозь; по крайней мере она вполне могла указать его истинную цену. Она должна была знать, что он дурак и к тому же бесчестный. Тем не менее принцип взаимной преданности стоял нерушимо. Она была умнее сводного брата и знала, что дом, разделённый в себе, погибнет, а потому одобряла — поневоле, если не по убеждениям, — каждое его слово и дело. Что шло ему на пользу. Правда, её одобрение выпестовало в нём ложную самооценку. Что шло ему скорее во вред, поскольку таковая самооценка, сообщая ему чувство собственной значительности и уместности в этом мире, делала его куда более невыносимым для ближних, чем ему того хотелось.