Южный ветер - [148]

Один только мистер Кит отказывался трогаться с места. Он дожидался первой цикады, чей скрипучий зов прозвучит, как он уверял, через неделю. До той поры он намеревался сидеть на Непенте.

— Дожидаться насекомого — это занятно, — сказал его друг, ван Коппен. — Сдаётся мне, Кит, что в вас скрыта сентиментальная жилка.

— Я борюсь с нею всю мою жизнь. Человек должен управлять своими рефлексами. Но если насекомое умеет хорошо показывать время, — то почему бы и нет?

Он пребывал в элегическом настроении, хоть впрочем и собирался попозже вечером изгнать все свои тревоги, прибегнув к «Фалернской системе». В воздухе пахло всеобщим исходом. Ещё одна весна подходит к концу — все разъезжаются! Помимо того, Кита наполняла задумчивая грусть, которая часто одолевает сложных людей, только что сделавших доброе дело. Он словно бы обессилел.

Кит сотворил чудо.

О чуде свидетельствовали и увлажнённые глаза хозяйки, и её наряд из розового муслина, гармонировавший с её настроением, но не с цветом кожи. Пётр Великий вышел из тюрьмы. И не он один, свободу получили все русские, включая даже Мессию, которого после некоторых услуг со стороны городского врача уложили, ровно малое дитя, в кроватку. Остальные русские бродили в ярких одеждах по опрятным дорожкам сада, наполняя воздух заразительным смехом, поглощая в огромных количествах вина и закуски, теснившиеся на покрякивавших под тяжестью снеди столах. Госпоже Стейнлин можно было бы доверить любое интендантство. Она знала, как удоволить душу человека. В частности, душа Петра Великого удоволилась настолько, что к радости гостей он вскоре ударился в пляс — a pas seul.[74] Весёлая интерлюдия завершилась печально — грубая каменная терраса обманула его ожидания, и вскоре он навзничь грохнулся на неё. Да так и остался лежать, хохоча, — словно подвыпивший молодой великан.

— Не знаю, как вы это сделали, мистер Кит, — сказала она, — и даже спрашивать не хочу. Но я никогда не забуду вашей доброты.

— Да разве вы не сделали бы для меня того же? Говоря между нами, Судья, насколько я понимаю, переволновался из-за процесса и вмешательства дона Джустино. Быть может, даже потерял голову. Это со всяким из нас случается, разве нет? Человек он нервный, но вполне приличный, если поддерживать с ним добрые отношения. С людьми так легко их поддерживать. Я нередко дивлюсь, госпожа Стейнлин, почему люди питают друг к другу такую злость? Это одна из загадок, которой мне никогда не разгадать. Другая — это музыка! Вы поможете мне проникнуться удовольствием, которое вы, судя по всему, от неё получаете? Гельмгольц^{163} ничего мне толком не дал. Он объясняет, почему некоторые звуки неизбежно кажутся неприятными…

— Ах, мистер Кит! Вам бы лучше обратиться к какому-нибудь профессору. Боюсь, вы просто не очень музыкальны. Вас когда-либо охватывало желание заплакать?

— Охватывало. Но не на концерте.

— А в театре?

— Ни разу, — ответил он, — хотя я и испытывал грусть, глядя на взрослых мужчин и женщин, путающихся в смешных одеждах и притворяющихся королями и королевами. Когда я смотрю «Гамлета» или «Отелло», я говорю себе: «Эта штука неплохо составлена. Но, во-первых, тут всё неправда. А во-вторых, не имеет ко мне отношения. Так чего же я стану плакать?»

— Послушать вас, получается, что вы бессердечный, лишённый воображения человек. А в вас столько сострадания к людям! Я вас совсем не понимаю. Впрочем, и себя тоже. Всю жизнь мы наощупь продвигаемся в темноте, правда? Всю жизнь пытаемся разобраться в наших проблемах вместо того, чтобы помогать людям решать их собственные. Возможно, человеку не стоит слишком задумываться о себе, хотя это, конечно, интересная тема для размышлений. Но скажите, если музыка ничего вам не говорит, почему вы не оставите её в покое?

— Потому что хочу иметь возможность получать от неё такое же удовольствие, какое получаете вы. Вот что подстёгивает моё любопытство. Я должен понять что-то, чтобы затем наслаждаться им. С моей точки зрения, знание обостряет наслаждение. В этом и состоит моя главная цель. Что такое все прочие радости — те, которыми тешатся люди неразвитые и нелюбознательные? Эти радости сродни упоению, с которым собака, разлегшись на солнцепёке, вычёсывает блох. Конечно, и к ним не следует относиться с полным пренебрежением…

— Какое ужасное уподобление!

— Зато точное.

— А вам нравится быть точным?

— Это вина моей матери. Уж больно старательно она меня воспитывала.

— Я думаю, об этом стоит лишь пожалеть, мистер Кит. Если бы у меня были дети, я бы дала им полную волю. Люди нашего времени все какие-то присмирелые. Оттого столь немногим из них свойственно обаяние. Эти бедные русские — их никто не хочет понять. Почему мы все так похожи друг на друга? Потому что никогда не следуем зову наших чувств. А есть ли на свете лучший наставник, чем сердце? Мы же живём, словно бы в мире отзвуков.

— В мире масок, госпожа Стейнлин. И это единственный театр, спектакли которого стоят того, чтобы их смотреть…

Госпожа Стейнлин была слишком счастлива, чтобы задумываться о подробностях сотворения чуда, хоть и подозревала, что в них не всё чисто. Она так и не узнала, насколько незатейлив был метод, применённый мистером Китом, просто-напросто давшим Его Милости понять, что за этот сезон он получил достаточно приношений и что, если Красножабкин немедленно не выйдет на свободу, то на следующий год приношений и вовсе не будет. Судья, с обычной для него юридической проницательностью, усвоил весомость аргументации своего друга. Он пошёл навстречу желаниям мистера Кита и зашёл даже дальше, чем тот ожидал. В приступе несомненного добросердечия — больше его поступок объяснить нечем — он отпустил всех русских, включая Мессию. Они получили «условное освобождение», каковая оговорка должна была хорошо выглядеть в протоколах Суда, а в переводе на обычный язык означала освобождение от дальнейшего судебного преследования. Инцидент был исчерпан.