Южане куртуазнее северян - [69]

— Послушайте, добрые люди, — его голос, хрипловатый, но очень при том красивый, обращен был в кои-то веки не к распаленному спором сопернику, а в толпу, туда, откуда жадно взирали ждущие лица. (Покажи им, о, докажи. Скажи им, чтобы они знали всю правду…)

— Послушайте, добрые люди, наше исповедание как оно есть, сказанное из любви к вам…

На этот раз волнение пришло пришло с противоположной стороны, из меньшего, но ничуть не менее агрессивного лагеря.

— Из любви! Ха! К кому, к народу, что ли? Не к Господу?

— А Бога у вас и нету, еретики… Небось не ради Него говорите!..

— Не веруют! В благодать Божью не веруют!

Старик возвысил голос, но шум толпы он перекрыть явно не мог, поэтому ему пришлось повторить дважды — и более всего мешали его же собственные ученики и последователи, от возмущения загомонившие все враз — так муравьи начинают бегать и суетиться, если кто посягнет на их королеву. Вскочил и второй черный старик — на поверку оказавшись не таким уж стариком, но мужчиной лет сорока, столь же худым и деревянным, с прямой, как палка, спиной. Волосы из-под съехавшего капюшона у него выбивались совсем темные.

— Нет, неправда… Мы веруем в Истинного Бога, и в Сына Его Иисуса Христа, и в Духа Святого, что сходил на апостолов…

— В необходимость крещения, в Воскресение, в спасение для мужчины и женщины, даже и для состоящих во браке.

…На короткий миг Кретьен, которому было одновременно любопытно, неприятно и тревожно, почувствовал что-то вроде восхищения. Так слаженно, так стройно два черных непонятных человека выпевали слова — будто им привычней петь, нежели говорить, — так заставили они двумя голосами опуститься на бурное море штилевую, полную тишину… Однако архиепископ — кажется, Нарбоннский, тот самый, с жезлом — только с отвращением ударил своим жезлом о пол, поднимаясь с места:

— Знаем, слышали, довольно вам богохульствовать! Крещение, но по сатанинскому обряду, Воскресение, но не тела, в Истинного Бога — но не творца Неба и Земли, видимого всего и невидимого… И до того мы шли на уступки, давая вам время оправдаться…

— И снисходя к вашей безграмотности, позволили говорить на темы Божественные вульгарным языком простолюдинов… — это другой епископ, постарше — усталое, почти больное лицо, все в горестных морщинах, а сам маленький, согнувшийся — словно от боли за попираемую веру. Эх, отца Бернара бы сюда, подумал Кретьен вскользь, не переставая высматривать в толпе серую макушку Аймерика. Он бы показал им всем… Да как только зазвучал бы его голос, все немедленно перестали бы спорить и поверглись бы перед ним на колени…

— Безграмотности?.. Мы просто снисходим к нуждам простых людей, нашей паствы, коя имеет право понимать то, о чем толкуют проповедники…

— Это вы-то — проповедники? Да вы — лжепророки!.. Матфей, двадцать четыре — «Ибо восстанут лжехристы и лжепророки и дадут великие знамения и чудеса, чтобы прельстить, если возможно, и избранных»…

— Что же, — (это младший из двух… стариков) — Лука, тринадцать, тридцать четыре: «Иерусалим, Иерусалим, избивающий пророков и камнями побивающий посланных к тебе!» (Это кого, это вас побивают? Да здесь больше половины на рода за вас сами кого хочешь отметелят! Это я со стороны могу сказать. Как независимый наблюдатель…)

— Сейчас начнется, — склонясь к Кретьену, прошептал ему незнакомый, приятного вида юноша — видно, родич или приближенный Сикарта де Лотрека. — Это самое интересное — когда они по Писанию спорят. И вот — ставлю три денария, не желаете ли поспорить? — что за эном Оливье останется последнее слово?.. Он Писание знает лучше всех на свете…

— Нет, не желаю, — отвечал Кретьен несколько более резко, чем следовало — его начинало мутить от происходящего. Кто бы здесь ни был прав, зрелище диспут собой являл преотвратное. Из полутемного зала захотелось куда-нибудь прочь — на воздух, что ли, или просто — отсюда. Тем более что от напряжения глаз, искавших повсюду Аймерика, голова-таки разболелась, а эту боль — он хорошо ее знал по давним ночам со свечкой, против нее ничего не помогало… И хорошо, что именно в этот момент головка Мари легко склонилась на его плечо, уже начавшее промокать потом от духоты и напряжения.

— Наив… Слушай, пойдем отсюда. Я больше, кажется, не могу.

— Что с тобой? — а он и не заметил, что обратился к ней как к равной, нет — как к младшей. — Тебе нехорошо?

— Ну, душно… И… как-то. Уведи меня, пожалуйста… А то я сейчас упаду.

На краткий миг препоручив госпожу заботам любителя поспорить, Кретьен вскочил и пересек залу, наплевав на недовольное гудение зрителей, подобрался к господину Ломбера. Тот не сразу заметил просителя — слишком увлечен был происходящим, с собачьим каким-то, зачарованным выражением лица следя за речью черного человека. Руки его, старые, но красивые, с сеткою вздувшихся голубых жил, впивались в подлокотники кресла.

— Мессен де Буасезон…

Тот дернулся, как разбуженный («…горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что уподобляетесь окрашенным гробам, что внутри полны костей мертвых и нечистоты…» Так им, учитель, правильно…)

— Чего вам угодно? Не время…

— Даме нехорошо, — говорят, наглость — второе счастье. Говорите как можно уверенней, и все решат, что вы имеете право это делать. — Графине Шампанской требуется отдельная спальня, мессен. Она только сегодня прибыла, и очень утомилась. Не выделите ли человека проводить госпожу?..