Юродивый Эрос - [23]

— Магда… Магда Даниловна.

Ну и ну! Ко всему был готов — к Акулине, Авдотье, Прасковье, Василисе, Феодосье… Но чтоб жену русского воеводы Магдой звали?!

— Однако ж, матушка, имя у вас редкое…

Немецкое, чуть не ляпаю я, да вовремя язык прикусываю.

— На все воля Господня, — кротко и одновременно твердо отвечает она. Необыкновенная жена у Прокопия Вятского, ох и необыкновенная… Так же спокойно и уверенно, без ложного стыда и страха перед незнакомым телом Магда помогает мне раздеться. Я залажу в чан с водой — и дух мой захватывает от божественной неги. К телу, к которому я привык относиться хуже, чем к нечистотам, исторгаемым моим же телом, снова возвращается любовь. Пусть на миг — но возвращается… Я таю, омываемый нежной тканью воды, таю под нежным взором воеводской жены. Боже, как она меня искушает!

— Боже, какая у вас ужасная рана на плече! — в безотчетном порыве Магда склоняется надо мной, близко-близко подносит свечу — белыми жемчугами манят ее зубы в полуоткрытых устах, неизведанной прелестью светятся ее дивные очи, за тонкой сорочкой встает и опускается чудная грудь… Господи, как она искушает меня!

Не в силах больше сдерживать очнувшуюся плоть, презренную, униженную, но так до конца и не попранную, я в отчаянии выхватываю у молодой женщины свечу и сую в огонь руку. Усмирить тело немедленно! Наказать плоть, раз и навсегда подавить похоть! Пламя соблазна погасить — пламя пламенем погасить… Нестерпимо печет огонь, уже явственно воняет горелым мясом, а барыня все так же неподвижно стоит надо мной, будто дерево, пораженное молнией. Лишь слезы, что бесшумно текут и текут по ее прекрасному челу, выдают невыносимую душевную боль ее. Прости, Магда Даниловна.

— Прости меня, Парфений, — виновато шепчет барыня. — Наслышана я о твоей редкой святости и уме. Но вижу, недостойна даже прикоснуться к святомудрию твоему. А так хотелось попросить тебя о милости малой: снизойти ко мне, слабой женщине… да стать духовным наставником моим. Однако вижу, не суждено случиться тому.

Магда отбирает у меня свечу, целует обожженную руку.

— Прости меня.

— Прощай…

Едва завернув за угол воеводского дома, с невиданным исступлением принимаюсь рвать на себе новую льняную рубаху, что надела на меня юная служанка. Прорываю в белой льнянице прорехи и дыры, чтоб бренное тело мое ближе было к бренному миру сему, чтоб мой позор был всегда на виду, чтоб в дыры, как в окна, заглядывал Бог, помогая усмирить мою плоть. Опустившись на колени, осторожно посыпаю голову пылью, как пеплом… Затем, упав лицом в грязь, неистово катаюсь в ней, безбожно марая белоснежное рубище. Я вновь выбираю безобразие, дабы защитить чистоту.

…На центральной площади народу по обыкновению видимо-невидимо. Толпа требует сильных ощущений — даже от Бога люди ждут льда и огня. Что ж, сейчас вы получите сполна. Я появляюсь. Ничуть не согбившись, напротив, распрямив плечи, выкатив вперед грудь, величавой походкой, аки царь, я выхожу на средину площади. Глядя на мое безобразие, люди самозабвенно молятся Богу. И вправду, вид мой величествен и ужасен. Положив на тело свое кресты с веригами железными, а на верху главы своея колпак великий и тяжкий носяше, и у рук своих на перстех колца и перстни медяные и четки древяные носяще, и терпением своим тело свое сокрушая, Христу работая и злыя же темныя духи отгоняя, и у тайных своих колца медные ношаше… Так выхожу я к толпе. Показывая на меня пальцами, кто тихо молится, кто смиренно перешептывается, вспоминая имя мое, кто ропщет мятежно… Все ждут от меня смелых пророчеств и глумлений премудрых.

— Аз есмь червь, — глухо начинаю я, и народ, тяжко вздохнув, как перед смертью, затихает. Не этого он ждал, не уныния и печали беспросветной в голосе моем, а куража и безграничной радости. Бессовестной радости, которой не сдержать ни Богу, ни дьяволу… Но не зря нацепил я на себя вериги железные. Продолжаю упрямо. — Я есмь червь, пожиратель лайна душ ваших никчемных. Вы погрязли в благополучии греховном, яко в говне. От вашего благочестия зело смердит! Как сорому нет? И токмо блаженный сей, Парфений Уродивый, способен отвести вас от беды, отвратить от такой жизни, в недрах которой полно гнили зловонной, подобно тому, как червь способен отвратить голодного от спелого плода, где сердцевина давно уж мечена распадом… Я есмь червь, готовый гадить там, где кал, способный чистить то, что изгажено.

С этими словами, звеня веригами и крестами массивными, я задираю подол рваной рубахи и, прилюдно заголив зад, сажусь на корточки, упираюсь руками в колени… Ни одна черточка на моем челе не дрогнет, пока я делаю по-большому.

Несколько мгновений народ еще молчит, тупо глядя на кучу, которую я только что сделал на глазах у всех… Затем взрывается с безумной силой, визжит, как стадо свиней, Христом посланных убиться с обрыва. Толпа ревет! Неизвестно, чего больше в том реве — бесовского веселья или сатанинской ненависти. А в это же самое время, затерявшись в бушующей толчее, глядя на мою оскорбленную наготу, христианская кротость неслышно давится слезами раскаяния и стыда…

13

…Палермо позвонил в дверь Эросовой квартиры. Ноль внимания. Повторил в другой раз, в третий… «Оглох он, что ли?!» Дернул за ручку — дверь неожиданно поддалась, с легким скрипом уходя в глубь прихожей… «Черт, и вправду вонища! Кондрат не трепался». Отчего-то на цыпочках Палермо подкрался к комнатке Эроса. Принюхался. «Здесь явно кто-то блевал». Толкнул осторожно дверь…